НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН И РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ «КЕДР.МЕДИА», ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА «КЕДР.МЕДИА». 18+
В 2015 году норвежская писательница Майя Лунде выпустила свой первый роман «История пчел». Книга моментально стала бестселлером, а сама Лунде объявила ее первой частью «климатического квартета». По словам писательницы, каждый роман задуманного ею цикла должен ответить на вопрос, каким будет мир, если из него исчезнет одна важная составляющая.
Квартет Лунде можно назвать одним из лучших образцов climate fiction — литературы об изменении климата. Этот жанр определяют как «литературу о трансформации нашей планеты» или «роман об изменении климата». И хотя само определение cli-fi появилось совсем недавно, в 2010-х годах, к нему постфактум относят такие известные произведения, как «Колыбель для кошки» Курта Воннегута, «Дюна» Фрэнка Герберта и трилогия «Беззумный Аддам» Маргарет Этвуд. Как правило, climate fiction фокусируется на антропогенном изменении климата и окружающей среды.
О роли человека в изменении климата размышляет и Лунде в своем «климатическом» цикле. Как homo sapiens стал видом, который изменил все? Заслуживаем ли мы быть хозяевами природы или мы тоже — вымирающий вид? Пытаясь найти ответы на эти вопросы, писательница удивительным образом переплетает прошлое, настоящее и будущее.
- «История пчел» переносит читателя от биолога, живущего в Англии середины XIX века и мечтающего построить улей нового типа, к пчеловоду из США, который в 2007 году ведет тяжелую борьбу за существование своей фермы, а затем — в Китай будущего, где молодая женщина по имени Тао занимается ручным опылением растений, поскольку пчелы давно исчезли.
- В «Синеве» Сигне — пожилая женщина, которая всю жизнь боролась с уничтожением природы и путешествовала по миру, участвуя в экологических акциях, — возвращается в норвежскую деревню, где прошло ее детство, чтобы взять на борт странный груз. Она должна отправиться во Францию на встречу с человеком, который когда-то давно изменил ее жизнь, а теперь совершил страшное преступление.
Другой герой романа, Давид, в 2041 году пытается сбежать из обезвоженной, страдающей от засухи и пожаров Франции. Еще недавно у него были дом, жена и двое детей. Сейчас он остался один с маленькой дочкой Лу в лагере для беженцев. - В «Лошади Пржевальского» три главных героя, и судьба каждого из них связана с тахи — дикой лошадью, известной как лошадь Пржевальского. В 1881 году в Санкт-Петербурге служащему зоологического сада Михаилу Коврову доставляют из Монголии кости недавно умершей лошади. В них он узнает скелет тахи, которая считалась давно вымершей, и отправляется в экспедицию в поисках уникального животного. В 1992 году ветеринар Карин привозит из Европы в Монголию табун диких лошадей. Долгие годы она работала над тем, чтобы восстановить популяцию и вернуть тахи в монгольские степи. В 2064 году Ева не хочет оставлять ферму в погибающей Норвегии. Большинство людей вокруг уже покинули свои дома, электричества нет, еды становится все меньше, но Ева не может бросить дикую кобылу — одну из немногих оставшихся на Земле чистокровных тахи.
- В романе «Сон о дереве» действие происходит в 2110 году далеко на севере, на Шпицбергене, где находится хранилище семян со всех уголков Земли. Томми живет здесь вместе с двумя братьями и бабушкой. Много лет назад они разорвали контакты с внешним миром и стали жить в гармонии с природой. Когда в Лонгйире происходит катастрофа, Томми и его семья оказываются среди немногих выживших — одинокие люди, обладающие сокровищем, которое мир считал навсегда утерянным.
В то же время на большой земле готовится экспедиция на Север. Пункт назначения — Шпицберген, где, как помнят люди, должно находиться хранилище семян.
На русском языке на данный момент вышли только «История пчел» и «Синева». «Кедр.медиа» с разрешения издательства Black Sheep Books публикует фрагмент из «Синевы».
Глава I
Воду ничто не останавливало — за ее течением можно было проследить от самой горы и до фьорда, наблюдая, как из облаков падает снег, как он ложится на горные вершины, как с моря поднимается пар и как он снова превращается в облака.
Каждую зиму ледник увеличивался, вбирал в себя снег, растапливал его, превращал в воду, оборачивался каплями, а те собирались в ручейки, которые, повинуясь силе тяжести, бежали вниз, объединялись в водопады и реки.
У наших двух деревень была общая гора и общий ледник, и мы делили эту гору и этот ледник долго, испокон веку. С одного склона горы, отвесного, падали несколько потоков — водопад Две Сестры, он падал с высоты семисот одиннадцати метров прямо в озеро Эйде, бирюзово-зеленое, давшее свое название деревне Эйдесдален и питающее животных и людей в ней.
Эйдесдален, родная деревня Магнуса.
В Эйдесдалене фьорда не видели, не знали, каково это, когда на губах оседает морская соль, ветер не доносил сюда соль и морем здесь не пахло. Тут он и вырос. Но вода у них была, вода без вкуса, вода, заставлявшая все вокруг расти, и Магнус никогда не тосковал по морю — так он сам позже сказал.
Другой склон был пологий, и здесь собиралась вода из реки Брейо, где водились лососи, где играли на скрипках водяные, где обитали пресноводные моллюски. Река пробивалась вперед, разрывая пейзаж, каждую секунду устремлялась она вперед миллионами капель, падая, вытягиваясь, расстилаясь по земле спокойной гладкой водой. Солнце превращало реку в сияющую ленту.
Брейо текла вниз, к Рингфьорду, а там, в деревне на берегу, впадала в соленую воду. Там ледниковая вода объединялась с морской.
Рингфьорден, моя деревня.
Вот так они сливались воедино, ледниковая вода и вода морская, а потом солнце вытягивало из моря капли, обращая их в пар, поднимая к облакам, где сила притяжения над ними не властна.
Я вернулась. Меня позвала Блофонна, ледник, который когда-то был нашим. Когда я прибыла в Рингфьорден, ветер стих, и, проходя последний отрезок, я завела двигатель, шум его заглушал все остальные звуки. «Синева» скользила по воде, оставляя на поверхности лишь небольшую рябь.
Этот пейзаж мне никогда не забыть. «Он создал тебя, Сигне», — сказал когда-то Магнус. Он полагал, что пейзаж отпечатался во мне, в моей походке, в том, что я хожу, напружинив ноги, словно иду в гору или под гору. Для ровной дороги я не создана, мое начало — здесь, и тем не менее увиденное поразило меня — горы, высота, то, как вертикаль упирается в горизонтальное.
Чтобы полюбоваться местной природой, люди приезжают издалека. Они считают, что здесь «красиво, потрясающе, изумительно». Стоя на палубах, огромных, с футбольное поле, пока гигантские дизельные двигатели выплевывают отраву, они показывают пальцами и смотрят на прозрачную воду, на ярко-зеленые склоны, к которым там, где уклон составляет меньше сорока пяти градусов, лепятся домики, на вздымающиеся на тысячу метров вверх горы, на острые, оборванные их края, впивающиеся в небо, присыпанные белым, — туристы это обожают. «Wow, it’s snow» — да, он лежит на северном склоне и зимой и летом.
Но водопада Две Сестры туристы не видят, как не видят они горных пастбищ Сенстебе на горе — их давно уже нет, и реки Брейо они тоже не видят — она исчезла первой, задолго до того, как сюда пришли лайнеры, задолго до японцев и американцев с их телефонами, и фотоаппаратами, и телеобъективами. Трубы — то, что когда-то было рекой, — зарыты под землю, а растительность постепенно скрыла урон, нанесенный природе при раскопках.
Сжимая в руке штурвал, я медленно приближалась к берегу, вот и гидроэлектростанция проплыла мимо — большое кирпичное здание у воды, массивное, темное, памятник мертвой реке и водопаду. Отсюда во всех направлениях тянутся провода, даже на другой берег фьорда. Даже это им разрешили.
Гул двигателя заглушал все вокруг, но в памяти всплыло тихое жужжание в проводах, особенно в сырую погоду, от того, как вода соприкасается с током, тихое потрескивание, от которого тело у меня всегда покрывалось мурашками, особенно в темноте, когда видны искры.
Все четыре гостевых места у причала оказались не заняты, для туристов еще слишком рано, это летом здесь битком, а сейчас я могла выбрать любое, и я выбрала крайнее, пришвартовалась и с кормы, и с носа, на всякий случай со шпрингом — вестланнский ветер налетает стремительно, — вывернула рукоятку газа в сторону кормы и прислушалась, как двигатель неохотно запыхтел и стих. Я закрыла ведущий в салон люк и положила ключи в нагрудный карман куртки. Связка ключей внушительная, да еще и круглый брелок из пробки, поэтому ключи сползли вниз и на животе у меня образовалась выпуклость.
Автобусная остановка находилась там же, где и всегда, возле магазинчика, я села на скамейку и стала ждать — автобус ходит раз в час, так уж оно тут принято, все происходит редко, все надо заранее планировать, просто я об этом за столько лет успела забыть.
Наконец он подъехал. Кроме меня, там сидела компания подростков из старшей школы, выстроенной в начале восьмидесятых, новой, красивой, очередного излишества, которое деревня может себе позволить.
Они без умолку болтали про экзамены и тренировки. С гладкими лбами, мягкими щеками, такие возмутительно юные, лишенные отпечатков прожитых жизней.
Меня они и взглядом не удостоили, и я их прекрасно понимаю. Для них я — обычная стареющая женщина, довольно неухоженная, в поношенной куртке, с торчащими из-под вязаной шапки седыми прядями.
На них самих — новые, почти одинаковые шапки с одним и тем же логотипом спереди. Поспешно стянув с себя шапку, я положила ее на колени и принялась обрывать с нее катышки, так что вскоре катышков набралась целая пригоршня, но что толку — обдирать пришлось бы слишком много, к тому же теперь непонятно, куда их девать. В конце концов я разжала кулак и бросила катышки на пол. Невесомые, они заскользили к проходу, но подростки их не заметили, да и с чего бы — комок серого пуха.
Иногда я забываю, как выгляжу; когда живешь на яхте, постепенно это перестает тебя волновать, однако на суше, бросая на себя взгляд в зеркало, я вздрагиваю. Кто это вообще? — думаю я. Кто эта древняя тощая старуха?
Удивительно, странно, нет, это сюрреализм, да, вот оно, верное слово — сюрреализм, что я стала одной из них, одной из старух, хотя я все еще прежняя, та же я, какой всегда была, и в пятнадцать, и в тридцать пять, и в пятьдесят, постоянная, неизменная величина, такая, какой я вижу себя во сне, словно камень, словно тысячелетний лед. Я лишена возраста. Лишь когда я двигаюсь, он дает о себе знать, отзывается всей накопленной болью, колени ломит, шею сводит, бедро ноет.
Впрочем, подростки не думают, что я старая, они меня вообще не видят, так уж оно заведено: старух никто не видит, много лет прошло с тех пор, когда меня тоже замечали. Подростки смеются — молодо и задорно, обсуждают контрольную по истории, холодную войну, Берлинскую стену, но не сами темы, а полученные оценки, что лучше — пять с минусом или четыре. И никто из них ни словом не обмолвился про лед, про ледник, хотя здесь, д о ма, о нем каждому следовало бы говорить.
Здесь, дома… Неужто я и впрямь называю это место домом? В голове не укладывается, я же уехала отсюда сорок — нет, почти пятьдесят лет назад. Приезжала только на похороны, отбывала пять неизбежных дней после погребения — сперва маминого, потом папиного. За все эти годы я провела здесь десять дней. У меня тут двое братьев, единоутробных братьев, но с ними я почти не общаюсь. Они жили с мамой.
Я склонилась к окну и начала подмечать изменения. Домов стало больше, на склоне появился новый жилой комплекс из белых домиков с небольшими окошками, потом автобус проехал мимо бассейна. Крышу на здании поменяли, а на входе повесили большую синюю вывеску «Ringfjord Water Fun». На английском все смотрится лучше.
Автобус двинулся вверх, в гору, пара подростков вышли возле ближайших домов, но остальные остались, автобус полз по дороге, а дорога изменилась, сузилась, на ней появились выбоины, они начались практически сразу же после того, как мы въехали в соседний муниципалитет. Здесь вышли почти все школьники. Похоже, тут, в Эйдесдалене, новой школы так и не построили, да и бассейна тоже, и сама деревня — словно младший брат-неудачник.
Я вышла вместе с оставшимися школьниками и медленно прошла через центр. Деревня еще меньше, чем мне запомнилось, а магазин вообще закрылся. Если Рингфьорден вырос, то от Эйде осталось всего ничего… Но я приехала сюда не ради Эйде, оплакивать Эйдесдален я больше не могу, хватит, эта битва проиграна давно, много лет назад, сейчас я приехала ради ледника, ради Блофонны, и я зашагала по тропинке в горы.
Об этом писали даже столичные газеты, я снова и снова перечитывала статьи, не веря собственным глазам. Они вырубают ледниковый лед, чистый, белый норвежский лед, и продают его как эксклюзивный лед для выпивки, мини-айсберги в наполненных золотистой жидкостью бокалах, но заказчики не норвежцы, а те, кто согласен заплатить по-настоящему много. Лед будут экспортировать в страны Персидского залива, к нефтяным шейхам, а там продавать по цене золота, белого золота, богатейшим из богатых.
Пока я карабкалась в гору, начался снег — последняя судорога зимы, апрельский каприз. На дороге блестели лужицы замерзшей воды с хрусталиками льда по краям, я наступила на такую лужицу и услышала, как треснул лед, но былого чувства радости это не принесло.
Склон оказался крутой и длинный, длиннее, чем мне запомнилось, но, поднявшись, я наконец увидела ледник, любимую, дорогую мою Блофонну.
Все ледники тают, я знаю, но когда видишь это воочию, ощущение иное. Тяжело дыша, я остановилась. Лед по-прежнему лежал, но не там, где прежде. Когда я была маленькой, лед почти достигал обрыва, с которого вниз срывался водопад, а теперь отступил к долине, и между обрывом и синим языком ледника сейчас метров сто, а может, двести. Ледник двигался, словно пытаясь сбежать, спастись от людей.
Я поднималась наверх, продиралась через кусты, хотела дотронуться до него, пройтись по нему, снова почувствовать его.
Наконец я наступила на лед, каждый шаг откликается потрескиванием. Я двинулась дальше и увидела то место, где вырубали лед, раны в серо-белом леднике, увечья в его голубых внутренностях, там, откуда вырезали глыбы льда. Рядом стояли четыре больших белых мешка, готовых к погрузке. Я читала, что для вырубки используют пилы, причем несмазанные, чтобы не запачкать лед машинным маслом.
Мне пора бы перестать удивляться всему тому, что творят люди. Но увиденное ранит меня. И ведь Магнус одобрил это — сидел на совете директоров и, улыбаясь, одобрил, а может, даже и поаплодировал вдобавок.
Я подошла ближе, пришлось карабкаться, ледник вскрыли на самом склоне. Сняв варежку, я положила руку на ледник, чувствуя в нем жизнь. Ледник мой, большое, мирное животное, оно спит, но оно ранено и не в силах рычать, и каждую минуту, каждую секунду оно слабеет и приближается к смерти.
Я чересчур стара, чтобы плакать, чересчур стара, чтобы лить слезы, однако щеки у меня мокрые.
Наш ледник, Магнус. Наш ледник.
Неужели ты забыл, а может, даже не заметил, что в момент нашего с тобой знакомства в руках у нас был тающий лед с Блофонны?
Мне было семь, тебе восемь, помнишь? Был мой день рожденья, и мне подарили воду, замерзшую воду.
Вся жизнь — это вода, жизнь была водой, куда бы я ни повернулась, повсюду была вода, она падала с небес дождем или снегом, наполняла маленькие горные озера, льдом откладывалась на леднике, тысячей мелких ручейков устремлялась с гор, утекая в реку Брейо, блестела во фьорде, который к западу превращался в море. Весь мой мир был водой. Земля, горы, пастбища оставались крошечными островками в этом мире, а мир этот я называла Землей, но считала, что ее настоящее имя — Вода.
То лето было жарким, что этим местам несвойственно, и английские туристы, остановившиеся у нас в отеле, потели. Они сидели в большом саду, под фруктовыми деревьями, обмахивались старыми газетами и удивлялись, как на севере может быть так жарко.
Когда я проснулась, в кровати никого не было, мама с папой уже встали, я в тот день спала между ними, прокралась ночью к ним в спальню и улеглась между ними. Они спросили, не приснился ли мне кошмар, но я пришла к ним не поэтому.
— Я не хочу одна лежать, — сказала я, — хочу к вам.
Чего ж тут непонятного, сами-то они каждую ночь друг с дружкой спят, а меня то и дело спрашивают, почему я к ним пришла. Однако они упорно не понимали меня — когда я перебиралась к ним, непременно напоминали, что спать мне полагается в моей собственной кровати, причем всю ночь напролет, а не полночи, и я обещала, что так и сделаю, ведь они именно такого ответа и ожидали, вот только на следующую ночь я опять просыпалась и, чувствуя пустоту кровати, пустоту комнаты, прокрадывалась, хотя нет, маленькие дети красться не умеют, по крайней мере, я так точно не умела, просто шла, не боясь наделать шума, не боясь их разбудить, шла по холодному полу, заходила к ним в комнату и подходила к изножью кровати — так я могла забраться сразу в середку, не перелезая через их большие тела. Одеяло мне не требовалось — с обеих сторон меня грели родители.
Но как раз тем утром я лежала в одиночестве, родители уже встали, а у меня был день рожденья, поэтому вместе с ними вставать было нельзя. Я знала, что в такой день полагается лежать в кровати, это я запомнила с прошлого года, в день рождения полагается тихо лежать и ждать, когда они придут, и нетерпение — я до сих пор помню, как нетерпение разливалось по рукам и ногам, такое сильное, почти невыносимое, что казалось, будто ну его вообще, этот день рожденья.
— Вы скоро? — робко спросила я.
Ответа не последовало.
— Эй?!
Я вдруг испугалась, что они вообще не вернутся, что они перепутали дни.
— МАМА! ПАПА!
Или забыли, что у меня день рожденья.
— МАМА! ПАПА! ВЫ ГДЕ?!
Но потом они вернулись с тортом и песней, встали по обе стороны кровати и запели — один низким голосом, а другая высоким, запели хором, и, переполненная впечатлениями, я натянула на голову одеяло. Мне захотелось подольше не вылезать из кровати, хотя в то же время тянуло выбраться из нее.
Допев, они подарили мне подарки, от мамы мне достались блестящий мячик и кукла с неестественно широкой улыбкой.
— Она страшная! — заявила я.
— Да нет, — возразил папа.
— А вот и да, — уперлась я.
— Я ее увидела в магазине и подумала, что она очень милая, и к тому же это самая большая кукла, какая у них была, — сказала мама.
— Зачем ей такую улыбку сделали? — спросила я. — Ты бы лучше спасибо сказала, — сказал папа, — скажи маме спасибо.
— Спасибо, — повторила я, — за куклу. Страшную.
Я всегда говорила то, что думаю, все, что у меня на уме, и, даже если родители сердились, вела себя по-прежнему. Возможно, меня вообще было так просто не изменить.
Я помню ту куклу и остальные подарки, почти уверена, что все это подарили мне именно в тот день: две книги о цветах от папы, гербарий тоже от него, а от них обоих — глобус с подсветкой. Я поблагодарила их за подарки. Целую кучу. Не сомневалась, что никому из моих знакомых столько подарков не дарили, однако ни у кого из моих знакомых мама не владела целым отелем чуть ли не на сто номеров — ну ладно, на восемьдесят четыре, но мы всегда говорили «почти сто», да к тому же у нас имелось в нем собственное крыло, мы называли его просто крылом, и там было три гостиных, четыре спальни, кухня, да в придачу еще и комната для прислуги.
Мама получила все это в наследство от своего отца, который умер до моего рождения. Его портреты висели повсюду, и все, в том числе и я, называли его старым Хаугером. Его фамилию мама тоже унаследовала — Хаугер, совершенно неинтересную фамилию, и я не понимала, зачем они так ее берегут, а они берегли папину фамилию; ту, что он привез с собой из Осло, они не взяли, потому что, по словам мамы, «от такой фамилии, как Хаугер не избавишься, иначе и отель придется переименовывать». Отель назывался «Хаугер», и переименовать его было никак нельзя, потому что стены тут помнили историю, помнили все до года постройки, вырезанного на деревянной доске над входом: «1882».
Меня угощали тортом и утром, и позже, я так объелась, что сладость подступила к горлу, это ощущение тоже запомнилось: мне семь лет и торт давит изнутри. Но я продолжаю есть. В гости пришли родственники, они уселись в саду за длинный стол, вся мамина семья: бабушка, тетки, двое женатых дядьев, двоюродная сестра Биргит и трое двоюродных братьев.
Гости разговаривали и шумели, но я шумела больше других, тихо я не сидела, я уже тогда не умела сидеть тихо, ни тогда, ни после, а голос у меня был такой громкий, что, по словам папы, его на самом Галлхепиггене слышат. Он говорил это с улыбкой — «слышат на самом Галлхепиггене», самой высокой вершине в Норвегии, — и радовался оттого, что я так громко кричу. Говорил, что гордится мной, однако мама с ним не соглашалась, утверждая, будто голос мой до печенок пробирает.
Я так шумела, что не услышала, как к дому подъехал грузовик, и лишь когда мама позвала меня во двор, поняла: что-то затевается. Взяв меня за руку, она повела меня за собой, мы завернули за угол, а мама помахала гостям и пригласила их следовать за нами. Она смеялась мне, смеялась им, и было в ее смехе что-то необычное, она смеялась прямо как я, возбужденно и чересчур громко, и я тоже засмеялась просто потому, что так надо было.
Я обернулась, высматривая среди гостей папу, и увидела его позади всех остальных, одного, мне захотелось, чтобы это он вел меня, но мама тянула вперед.
А оказавшись за углом, я вздрогнула, не понимая, что передо мной. Двор был белым, он блестел и потрескивал, и я прищурилась.
— Это снег, — сказала мама, — снег. Смотри, Сигне, зима наступила!
— Снег? — не поняла я.
Она стояла рядом, и я поняла, что для мамы это почему-то важно, важен этот снег, который на самом деле лед, но почему именно, я не понимала, а сейчас и папа к ней подошел, вот только он не улыбался.
— Это что? — спросил он у мамы.
— Помнишь, — сказала мама мне, — ты хотела, чтобы день рожденья у тебя был зимой?
— Нет, — ответила я.
— Помнишь, у Биргит на день рожденья пошел снег, а ты заплакала? — продолжала мама. — И попросила себе на день рожденья снеговика, помнишь?
— Ты что, это все с горы привезла? — спросил папа маму, и голос его прозвучал как-то напряженно.
— Сенстебе привез, он все равно лед повез в рыбоприемник, — ответила мама.
Я обернулась и увидела Сенстебе, фермера из Эйдесдалена. Он стоял возле грузовичка, улыбался и словно бы ждал чего-то от меня, а позади стоял его сын, Магнус. Это был ты, Магнус.