«Они отчаянно цепляются за небо» Отрывок из книги «Сапсан» Джона Алека Бейкера — о хищной птице, «охоте» за которой можно посвятить жизнь

Когда Джону Алеку Бейкеру было 15 лет, министр авиации Великобритании подписал приказ об уничтожении сапсанов. Взрослых и молодых птиц следовало отстреливать, птенцов — убивать в гнездах, а яйца — разбивать. Таковы были требования военного времени: сапсаны якобы угрожали почтовым голубям, которых экипажи бомбардировщиков Королевских ВВС брали в полеты для передачи сообщений в случае неисправности техники. За шесть лет действия приказа было уничтожено около шестисот сапсанов и бесчисленное количество птенцов и кладок. Когда в 1946 году приказ отменили, гнездящихся пар сапсанов стало вдвое меньше, чем до войны.

Популяция соколообразных начала постепенно восстанавливаться, но уже вскоре возникла новая угроза. Специалист по хищным птицам Дерек Рэтклифф писал, что с конца 1950‑х до начала 1960‑х годов в Великобритании произошло «стремительное и катастрофическое падение численности [сапсанов], редкое по скорости и масштабу среди позвоночных». Это связали с активным использованием в сельском хозяйстве хлорорганических пестицидов, в первую очередь инсектицида ДДТ, накапливающихся в организмах животных. Смертность среди взрослых птиц увеличилась.

Все чаще сапсаны не могли высиживать птенцов: скорлупа истончилась настолько, что зародыши стали нежизнеспособными.

В результате к 1963 году в Южной Англии было всего три территории, где можно было увидеть сапсанов.

К этому моменту Бейкер, выпускник грамматической школы короля Эдуарда VI, сменивший за свою жизнь пятнадцать профессий, уже оставил работу и стал жить на сбережения, посвятив все время любимому занятию — наблюдению за сапсанами. На протяжении десяти лет он, человек со слабым зрением и прогрессирующим артритом, преследовал этих птиц, отправляясь в путь пешком или на велосипеде. Он наблюдал за ними мрачной осенью и суровой зимой.  Выслеживал сапсанов так, как они сами выслеживают свою добычу. Он восхищался хищными птицами и называл свое увлечение сапсанами одержимостью.

Начитанный и склонный к писательству, Бейкер долгие годы переписывался с друзьями, писал статьи и вел дневниковые записи, в которых фиксировал в том числе свои наблюдения за сапсанами. Его дневники легли в основу книги «Сапсан», впервые опубликованной в 1967 году и с тех пор несколько раз переизданной.

На русском языке книга вышла в 2025 году в издательстве Individuum. Русский перевод сопровождается заметками о Бейкере и послесловием Роберта Макфарлейна, которые помогут понять, кем был Джон Алек Бейкер, написавший удивительную книгу о крылатом хищнике.

Читайте «Сапсан» неторопливо и вдумчиво. Отправляйтесь в это путешествие вместе с автором, скрупулезно следуя дневниковым записям Бейкера, — и так проживите самое суровое время с октября по апрель, наблюдая, как природа замирает, а затем просыпается. Книга Бейкера полна ярких метафор, эпитетов и сравнений. Не спешите, чтобы не пропустить мерзлое небо цвета сидра и обуглившиеся от обилия галок северные склоны.

«Кедр» публикует главу из «Сапсана» с разрешения издательства.

Начала

Вдоль горизонта к востоку от моего дома лежит, будто списанная подводная лодка, длинный хребет. Небо над ним светло отражениями далекой воды, и впечатление такое, будто над землей поднялись паруса. Деревья на холме сгрудились в сплошной островершинный лес, но, стоит мне подойти ближе, и лес распадается на части, в промежутки между деревьями опускается небо, дубы и вязы стоят поодиночке, и под каждым деревом есть место для зимней тени. Тихие необитаемые горизонты приглашают идти им навстречу, пройти сквозь них и идти дальше. Они пластами уложены в моей памяти.

После города река течет на северо-восток, изгибается на восток вокруг северного склона хребта, поворачивает на юг, к ­своему эстуарию. Верхняя часть долины — обширная и пологая, а нижняя — узкая, ограниченная крутыми склонами. Ближе к эстуарию долина снова становится пологой. Эта равнина, усыпанная островками ферм, будто служит эстуарием для всего края. Река извивается и течет медленно; она слишком мелкая для длинного широкого эстуария, который когда-то был устьем гораздо более крупной реки, куда стекала вода почти со всей средней части Англии.

Подробные описания местности утомляют. Одна часть Англии, на поверхностный взгляд, ничем не отличается от другой. Различия между ними тонкие, раскрашенные любовью. Здешняя почва — сплошные глины: валунный суглинок к северу от реки, лондонская глина на юге. На речных террасах и на хребте лежит гравий. Когда-то здесь рос лес, позже здесь были пастбища, а сегодня бóльшая часть этой земли отдана под пашни. Здешние леса маленькие, в них почти нет крупных деревьев; главным образом в них растут обычные дубы с грабовым или орешниковым подлеском. Многие старые живые изгороди вырублены. Те, что остались, состоят из боярышника, терновника и вязов. В суглинке вязы вырастают высокими; их верхушки окаймляют зимнее небо. Вдоль речных русел растут белые ивы, а вдоль ручьев — ольхи. Терновник тоже растет хорошо. Это край вязов, и дубов, и терновника. На этих суглинках проживают люди угрюмые, горящие медленным огнем; они тлеют, как ольха; они хмуры, лаконичны и тяжелы, как сама эта земля.

Если считать все здешние заливы и острова, то получается литораль длиной в четыреста миль, самое длинное и неровное побережье во всем графстве. Это графство — ­самое сухое из всех, хоть и окаймленное морем, переходящим в болота, солончаки и илистые отмели. Когда отлив обнажает песчаное дно, небо проясняется; облака отражают сияние воды и посылают его обратно на землю.

Фермы ухожены, дела там идут хорошо, но дух запустения, подобный запаху прошлогодней травы, все же витает в воздухе. Вас не оставит чувство утраты и заброшенности. В этой местности нет ничего особенного; ни замков, ни старинных памятников, ни холмов, подобных зеленым облакам. Есть только изогнутость земного шара и суровость зимних полей. Эти тусклые, плоские, одичалые земли прижгут всякое горе.

Я всегда хотел участвовать во внешней жизни, быть на переднем крае событий, чтобы пустота и тишина смывали мою человечью скверну и я возвращался в город чужаком; так лиса вступает в холодную отрешенность воды, чтобы избавиться от своего запаха. Странствие приносит нам славу, которая меркнет по прибытии.

Любовь к птицам пришла ко мне поздно. Долгие годы птицы были мерцанием на периферии моего зрения. Птицы знают простые страдания и радости, невозможные для нас. Их жизни ускоряются и разогреваются до пульсаций, недоступных нашему сердцу. Они несутся в бездну. Мы еще только растем, а они уже старятся.

Первой птицей, которую я разыскивал, был козодой; раньше он гнездился в нашей долине. Его песня похожа на журчание вина, льющегося с большой высоты в гулкий бочонок. Это душистый звук. Его букет возносится к тихому небу. При свете дня он был бы тоньше и суше, но в сумраке он доходит и получает выдержку. Если бы песня могла пахнуть, то песня козодоя пахла бы давленым виноградом, и миндалем, и лесной мглой. Эта песня льется, и ни одна капля не проливается мимо. Лес наполняется ею до краев. Потом она вдруг прерывается. Но ухо еще слышит ее, долгий отзвук кружится и растекается между окрестных деревьев. Козодой радостно вспорхнет в глубокую тишину, в зазор между первыми звездами и долгой вечерней зарей. Бесшумно улетая прочь, он порхает и скользит по воздуху, пляшет и скачет. На фотоснимках козодой имеет лягушачье недовольное лицо, горестную ауру. Тоскливый и призрачный, он будто смотрит на нас из мрачного саркофага. В жизни он совсем другой. В сумраке его очертания едва различимы, но его полет неуловимо легок и весел, изящен и проворен — как у деревенской ласточки.

На закате где-то совсем близко всегда были ястребы-перепелятники — как позабытая мысль, которую я никак не мог вспомнить. В моих снах узкие головы перепелятников глядели на меня и сверлили слепым взглядом. Долгие годы — всегда в летнее время — я преследовал их, но они так малочисленны и опасливы, что обнаружить их было сложно, а рассмотреть — еще сложнее. Они жили жизнью беглецов и партизан. По всем глухим дебрям лежат тонкие косточки многих поколений перепелятников. С годами они уходят в лесной перегной. Перепелятники были изгнанным племенем прекрасных варваров, и когда они умирали, им не находилось замены.

Я отвергаю терпкое изобилие летнего леса, среди которого гибнет так много птиц. Мой сокольничий сезон начнется осенью, окончится весной, а посередине, как свод Ориона, будет сверкать зима.

Первый раз я увидел сапсана у эстуария декабрьским днем десять лет тому назад. В белом тумане над рекой алело солнце, изморозь покрывала поля и борта лодок; но вода нежно плескалась, свободно текла и сияла. Я шагал к морю вдоль высокой речной дамбы. Жесткая, хрустящая белая трава обмякла, а туман стал ослепительно-ярким, когда в ясном небе поднялось солнце. Весь тот день стужа не уходила из затененных мест, но солнце все-таки грело, и не было ветра.

Я отдыхал у основания дамбы и смотрел, как на берегу кормятся чернозобики. Вдруг они полетели вверх по течению, а у меня над головой пропорхали несколько сотен вьюрковых. С отчаянным «хур-р» они неслись прочь. Тут до меня дошло: происходит что-то, чего я не имею права пропустить. Я забрался на дамбу и увидел, что все чахлые кусты на противоположном от моря склоне заняты дроздами-рябинниками. Их острые клювики смотрели на северо-восток, птицы тревожно кудахтали и трещали. Я посмотрел туда же и увидел сокола. Он летел в мою сторону, потом отклонился вправо и полетел прочь от моря. Он походил на пустельгу, но был крупнее и желтее, голова, скорее, в форме пули, крылья длиннее, в полете больше страсти и бодрости. Он не опускался, пока не увидел кормящихся на стерне скворцов. Тогда он ринулся вниз. Скворцы взлетели, и он спрятался среди них. Минуту спустя он пронесся у меня над головой и в одно мгновение исчез в сияющем тумане. Он летел гораздо выше, чем в первый раз, он рвался вперед изо всех сил. Острые крылья били часто, как крылья бекаса.

Он стал моим первым сапсаном. С тех пор я увидел многих сапсанов, но ни один не превзошел его скоростью и духовным жаром. Десять зим я провел в поисках того неутомимого великолепия, той внезапной страсти и насилия, которые сапсан обрушивает с неба. Десять зим я смотрел в небо и разыскивал эти якорные очертания, прорезающие облака, этот проносящийся по воздуху арбалет. Глаз становится ненасытен до сокола, ищет его с экстатической страстью. Так же вращается и щелкает сапсаний глаз, когда видит упитанную чайку или голубя.

Чтобы сапсан узнавал и принимал вас, нужно носить одну и ту же одежду, ходить теми же тропами, совершать действия в одинаковом порядке. Как все птицы, он боится непредсказуемости. Приходите на одни и те же поля и покидайте их в одинаковое время, умиротворите дикость хищника ритуальностью своего поведения, такой же неизменной, как его собственное. Скройте блеск своих глаз, уймите бледную дрожь в руках, затените свое суровое задумчивое лицо, пребывайте в неподвижности дерева. Сапсан не боится ничего, что видит четко и издалека. Приближайтесь к нему по открытой местности уверенной, твердой походкой. Пусть ваша фигура увеличивается, но очертания ее не должны меняться. Никогда не прячьтесь — разве что если вы совершенно незаметны. Ходите в одиночку. Сторонитесь коварных странностей человека, держитесь подальше от враждебных глаз фермерских хозяйств. Научитесь бояться. Разделите с птицей ее страх, ведь страх — самая крепкая из уз. Охотник должен стать тем, на кого охотится. Происходящее сию минуту должно обладать звенящей напряженностью стрелы, пробивающей дерево. Вчерашний день — тусклый и монохромный. А неделю назад вас и на свете не было. Упорствуйте, терпите, выслеживайте, наблюдайте.

Охота на сокола обостряет зрение. Земля утекает вслед за подвижной птицей, разливается перед вашим глазом дельтами пронзительного цвета. Глаз смотрит под углом и разбивает окалину. Так же топор врезается в дерево и разрубает его сердцевину. Явственное ощущение места помогает вам, как новый орган в теле. У направлений есть цвета и значения. Юг — это место светлое и недоступное, мутное и душное; запад — это загустевание земли до состояния леса, стягивание, тяжелая говяжья туша Англии, небесное бедро; север — это открытый унылый путь в никуда; восток — это оживление на небе, манящий свет, бурная нечаянность моря. Время измеряется толчками крови. Когда вы деятельны, преследуете хищника, ваш пульс учащается и время идет быстрее; когда же вы неподвижно ожидаете, ваш пульс успокаивается и время замедляется. Во время соколиной охоты вы всегда чувствуете гнет времени, сжимающегося, как часовая пружина. Вы ненавидите движение солнца, равномерные перемены света, усиливающийся голод, сводящий с ума метроном сердцебиений. Когда вы говорите «десять часов дня» или «три часа дня», речь не о сером сморщенном времени городов; это память о вспыхивании или затухании света, которое случилось именно в то время, в том месте, в тот день; охотничья память такая же ясная, как возгорание магния. Охотник на сокола выходит за порог своего дома и уже знает направление ветра, чувствует весомость воздуха. Внутренне он уже видит, как соколий день приближается к свету их первой встречи. Время и погода, как вешки, задают границы для сокола и наблюдателя. Когда сокол обнаружен, охотник умиленно вспомнит тяготы и мучения, через которые прошел. Все преображается, обрушенные колонны храма обретают древнее великолепие.

Я постараюсь ясно излагать все кровавые подробности убийства. Защитники соколов слишком часто замалчивают их. Плотоядный человек ни в чем не превосходит птицу. Очень просто любить мертвецов. Слово «хищник» уже распухло от злоупотреблений.

Всякая птица время от времени ест плоть. К примеру — равнодушный дрозд, прыгучий хищник газонов, протыкающий червей, до смерти забивающий улиток. Не стоит сентиментальничать о его песне и забывать о тех убийствах, что питают ее.

В своем дневнике одной зимы я хотел сохранить единство птицы, наблюдателя и местности. Все, что я описываю, произошло на моих глазах, но я считаю, что одних честных наблюдений недостаточно. Переживания и поведение наблюдателя — такие же факты и тоже должны быть правдиво переданы. Десять лет я выслеживал сапсана, был одержим им. Он стал моим граалем. Теперь это прошло, долгое преследование окончено. Сапсанов осталось мало, а в будущем их станет еще меньше. Они могут совсем исчезнуть. Многие сапсаны умирают, лежа навзничь, иссохшие и сожженные отвратительной коварной пыльцой сельскохозяйственных химикатов. В предсмертных судорогах они отчаянно цепляются за небо. Пока не стало слишком поздно, я попытался отстоять красоту этой птицы и изобразить чудо той земли, на которой она жила. Земли такой же щедрой и славной, как Африка. Этот мир умирает подобно Марсу, но он еще жив.