Беженцы с минимумом вещей в одной руке и поводком или переноской в другой — после 24 февраля этот образ стал символом гуманитарной катастрофы и миграционного кризиса в Украине. Уезжая из зоны боевых действий, люди увозили с собой собак, кошек, грызунов, попугаев, петухов и уток.
«Кедр.медиа» поговорил с владельцами домашних животных о том, как они эвакуировались вместе с питомцами, как те чувствовали себя в роли беженцев и почему люди продолжают оставаться в горячей точке из-за животных.
«Тося не очень доверяет другим людям, но в подвале стала общественной собакой»
Лариса, 38 лет, предприниматель. Хозяйка собаки Тоси породы ши-тсу и кошки Норы. Киев, Украина — Лодзь, Польша
— Я родом из-под Донецка, но [из-за событий на востоке Украины] весной 2014 года мы — я, мой 17-летний сын и мои пожилые родители — были вынуждены уехать. Мы осели в Киеве, я открыла салон красоты на Крещатике, купила родителям квартиру. Вскоре после переезда в нашей семье появилась Тося. Моя знакомая нашла ее на улице в шахтерском поселке Донецкой области. Оттуда как из зоны боевых действий эвакуировали жителей, и многие уезжали без животных. Знакомая ехала в Россию, но туда животных без паспорта не пускали, а ветеринара в поселке уже не было. Она прислала мне фотографию пса и предложила его забрать. А у моей мамы незадолго до этого умер пекинес, которого она тоже подобрала. Я как увидела фотографию, сразу поняла, что это наша Тося. И поехала под Донецк через все блокпосты забирать собаку.
Безопасно попасть в зону боевых действий тогда можно было только на эвакуационных автобусах. Туда они отправлялись пустыми. У одного блокпоста ДНРовец, который проверял наши документы, спросил меня, какого черта я прусь в место, которое эвакуируют. Я ответила, что прусь забирать собаку. Тогда он пообещал проверить мой автобус на обратном пути, и если я буду возвращаться без собаки, он меня высадит из автобуса и расстреляет. Видимо, решил, что я на самом деле снимаю их блокпосты. Тогда по Донбассу и правда много стримеров ездило. Они фотографировали местность на встроенную в очки камеру и передавали данные украинцам, а я в то время как раз носила очки. По пути я звонила знакомой: «Постарайся не потерять собаку, потому что если я вернусь без нее — не знаю, что со мной будет». Она раздобыла где-то пояс от халата, повязала его вместо поводка: своего у Тоси не было. В поселке я даже не выходила из автобуса, потому что народ сразу повалил, собаку мне передали в открытое окно. Тот ДНРовец на обратном пути действительно наш автобус остановил.
Я в окно показываю ему собаку, а он говорит: «И ты ради этой шавки рисковала жизнью? А если обстрел?».
Когда пошли слухи о нападении на Украину, у нас даже мысли не возникло бросить животных, если снова придется бежать. В начале февраля я записала Тосю и нашу кошку Нору на прививку от бешенства и на чип. Запись была на 28 февраля. Не успели. К тому времени уже все закрылось.
Мы заранее выбрали бомбоубежище в школе неподалеку от дома. Там было много людей с животными, потому что у школы был закрытый внутренний дворик. Два раза в день мы выводили их туда гулять. Потом мыли им лапы. Собаку выпустила и стоишь в укрытии, под крышей. Если снаряд прилетит, все равно мало не покажется, но ты хотя бы по какой-то защитой остаешься. Гуляли утром и вечером, а днем было много сирен и мы старались не появляться на улице.
В подвале мы провели десять дней. Животные, особенно коты, сильно реагировали на смену обстановки — вдруг оказались в чужом помещении с множеством новых людей и запахов… Подвал был большим, нас там сидело иногда до 400 человек. Наша кошка Нора пугливая, может забиться в угол. Мы боялись, что она потеряется, а переноски на тот момент у нас не было. Поэтому ее мы оставляли в квартире. Когда мы ушли в первый раз, нас не было весь день и ночь. Возвращаемся, а она мяукает беспрерывно под дверью. Так и мяукала, пока ее не взяли на руки, не объяснили, что мы не уходим насовсем.
Тося не очень доверяет другим людям и в подвале поначалу не давала чужим себя гладить, но очень скоро стала общественной собакой. Я думаю, это из-за стресса: она все время хотела, чтобы ее кто-то гладил, держал на руках. Спала в ногах у нашей соседки, которой раньше даже дотронуться до себя не позволяла. Она у нас умеет стоять столбиком. Когда эта хитрюга замечала в подвале кого подобрее, подходила, становилась столбиком, и ее сразу брали на руки. Кроватей не было, мы спали на матах, кто-то на стульях. Все были доступны для Тоси.
Вместе с теми, кто был в подвале, мы скинулись на продукты. Поставок было мало, в близлежащих магазинах вообще пусто. Тогда я договорилась со своей знакомой, директором сети супермаркетов, и она ночью выгребла для нас все, что оставалось у нее на складе, в том числе немного кормов для животных. Перед нашей семьей вопрос, чем кормить животных, к счастью, не стоял: у меня дома было три больших упаковки сухого корма, одну мне отдала клиентка, которая еще до 24 февраля уехала в Испанию, другие я покупала для днепропетровского приюта, но не успела отправить. Я раздала этот корм людям. Когда кошачий корм в подвале закончился, коты перешли на собачий и нормально его ели. Многие кормили животных со стола.
24 февраля мы сразу решили, что останемся в Киеве и будем помогать своим. Днём мы с сыном покидали подвал, чтобы развозить по городу гуманитарную помощь, лекарства. Но в один из таких дней мы попали под обстрел. После этого я вернулась в квартиру и начала собирать вещи. Малой смеялся — мол, да ладно, мама, было не страшно. Но мне было страшно. Мы уехали — я, сын и мои родители. Купили билеты на поезд, потому что после обстрела я боялась снова сесть за руль.
В поезде у меня в ногах ехали кошка в переноске и чужой золотистый ретривер, еще одна переноска с кошкой стояла сбоку, а на руках у нас с сыном — трое маленьких детей: с нами ехала семья из Мариуполя. Ретривера мы время от времени меняли местами с другой большой собакой: тому, бедному, в проходе постоянно наступали на хвост, и он скулил. Тося ехала на руках у моих родителей. Животные не ссорились между собой. Моя кошка вообще плохо на чужих людей реагирует, но даже не зашипела ни на кого.
На польско-украинской границе мы простояли 15 часов: в ту ночь через наш пункт прошло три с половиной тысячи человек. Одним пледом, который я захватила из дома, мы обмотали кошкин домик. Из другого я сделала для Тоси что-то вроде слинга. Она весит около шесть килограммов, спина у меня просто отваливалась, зато мы друг друга грели. На польской стороне пограничники отправили нас на ветеринарный контроль, там животным сделали прививку от бешенства, паспорта и поставили чип.
Мне нравится, как в Польше относятся к животным. На каждом вокзале сейчас стоят миски с едой и питьем для домашних питомцев. Непривычно, конечно, что приходится сразу убирать за ними на улице, дома я это через раз делала (смеется). Сейчас я волонтёрю в одном из центров приёма беженцев на польско-украинской границе, а животные дома, с родителями и сыном. Но Тося быстро привыкла к новому месту.
«Чего я не ожидала, так это проблем при поиске жилья с животными»
Алина, 33 лет, учительница истории. Хозяйка кошек Мурки и Майи и немецкой овчарки Мии. Кривой Рог, Украина — Познань, Польша
— Моя взрослая жизнь началась с того, что я вышла замуж, родила ребенка и завела кошку. Кошка Мурка одногодка моей дочери и мне как второй ребенок. Я подобрала ее на улице. Она отравилась и приставала к людям, чтобы ее спасли. Неделю мы приводили ее в чувство в ветеринарной клинике. Но она не особо игривая, поэтому со временем мы задумались о покупке котенка для дочери. Как-то я гуляла с друзьями и заметила группу котят, которые шипели на самого маленького среди них, отгоняли его от еды. Когда я взяла его на руки, его всего трясло. Утром я отвезла котенка в клинику и решила, что не буду покупать животное, а лучше спасу еще одну жизнь. Так у нас появилась Майя.
У Майечки очень тяжелая история. У нее неправильно функционирует сердце, его нужно постоянно поддерживать медикаментозно. Врачи говорят, что кошка может прожить год-два, а может и десять. Ей категорически нельзя нервничать. Даже на плановые прививки я всегда вызывала врача на дом. Помню, когда мне не хватало денег на обследования и я занимала у знакомых, меня осуждали, что я трачу такие суммы на лечение кота с улицы.
А собачка Мия у нас появилась три года назад, когда моя бабушка заболела деменцией. Это сильно ударило по маме. Я поняла, что теряю ее. Ни я, ни дочка не могли проводить с ней все время, поэтому мы подарили ей собаку. Овчарки — мамина любимая порода, но я понимала, что смотреть за ней в одиночку ей будет сложно, поэтому собака у нас на две семьи. Большую часть времени Мия живет с мамой, а со мной ходит на вечерние прогулки и в походы. Она проходила у кинолога обучение на послушание, охрану и защиту, охраняла наш палаточный городок во время ночевок.
Мия обучена не бояться громких звуков — выстрелов оружия, фейерверков. Но [когда начались боевые действия] переживала вместе с нами. Перестала, как раньше, спать по полдня после прогулки, отказывалась от еды, хотя всегда была любительницей покушать. Мама ее обманывала, подмешивала в еду кусочки пахучего кошачьего корма и подсовывала ей под нос с руки, будто это лакомство, потому что привычных вкусняшек на Украине уже не было.
[После 24 февраля] коты жили под диваном и перемещались перебежками. Их просто не было видно. Стихнет — подползут к миске, быстро поедят и обратно под диван.
Я голову ломала, как их оттуда извлекать, если придется эвакуироваться.
Из-за слабого здоровья Майи ветеринар не рекомендовал ее вывозить, пока ситуация [в стране] не станет критической. Я с ребенком уехала, оставив животных маме. Но у меня всегда была мысль, что если она не справится или что-то случится, я за ними вернусь. Сейчас я понимаю, что если бы я тогда взяла их с собой, то просто бы не довезла. В Кривом Роге [от количества людей, пытающихся сесть в поезд] переворачивались вагоны. Меня с ребенком разъединила толпа: в какой-то момент я поняла, что если я ее не отпущу, ей просто сломают руку. По счастливой случайности я оказалась последней, кто сумел втиснуться в ее вагон. В тот момент обстреливали Киев: поезд, выехавший следом за нами, попал под обстрел и никуда не доехал. Но мы проскочили, ехали какими-то объездными путями на бешеной скорости — я и не представляла, что поезда могут быть такими быстрыми. Вагоны были битком. Одна семья везла пекинеса, и он задыхался, потому что душно, а вывести собаку на улицу было невозможно.
Я взяла с собой пару свитеров, палатку, спальные мешки и раскладной стул. Большой чемодан пришлось бросить на перроне. Мы не знали, что нас ждет, не придется ли жить в поле. Но польские волонтеры, по-моему, готовы отдать последнее тем, кто приезжает. В апреле мы решили, что мама тоже уезжает и забирает животных. Я очень переживала за Майю [из-за ее слабого здоровья]. Но где ее было оставить? Там идут бои. Сидеть и ждать, пока тебе ракета прилетит по голове, тоже не годится. Решили, что будет как будет, нужно выезжать всем. Умирать их там я бы не оставила.
В эвакуационном поезде маме не разрешили заводить собаку в вагон. Она переживала, как бы наша квартирная Мия, которая всю жизнь спала на собственном диванчике, не простудилась в тамбуре на полу. Коты ехали вдвоем в одной перевозке. У нас не было маленьких перевозок, а с двумя большими мама не справилась бы физически. Майя всю дорогу кричала. Но маме повезло с попутчиками, и кошка почти все время ехала у людей на руках.
Старшая кошка, Мурка, была очень напугана и при первой возможности попыталась убежать. С возрастом она стала капризная — кроме меня, никто ей не нравится, даже маму бойкотирует. [Во временном центре размещения беженцев в Польше] она залезла в выдвижную стенку, видимо, чтобы переждать суету и потом отправиться на поиски хозяйки.
Чего я не могла ожидать [в Польше], так это проблем при поиске жилья с животными. Все местные центры размещения беженцев, которые я обзвонила и объехала перед приездом мамы, отказывались принимать человека с котами и собакой. С котами еще куда ни шло, но с собакой — ни в какую, хоть на улице оставляй. Сколько объявлений о сдачи квартир и комнат я видела, но без животных! Не понимаю этого: мой ребенок гораздо больше ущерба может нанести квартире, чем собака.
Единственное место, где приняли маму с собакой, — центр временного пребывания на спортивной арене, где уже жило несколько сотен человек. И все эти люди возмущались: почему мы должны жить с животными, как в хлеву. Сестры милосердия, у которых жила я, котов не пустили. И коты тоже остались с мамой на арене. Но они не могут сидеть весь день на привязи и ходить в туалет по команде. Майя орала в переноске по ночам. Я поняла, что просто потеряю их обеих.
Сейчас я, мама, дочь и все животные живем в большой комнате в отеле, которую сняли для нас после того, как на арену приехал какой-то влиятельный в Познани человек и сделал пару звонков. Но сколько мы сможем тут оставаться, неизвестно. У меня пока есть надежда, что если кончится ***, мама с собакой вернутся домой, и нам с котами будет полегче [найти жилье]. Если нет, куда идти после этой гостиницы, я не представляю.
В Украине мы жили в своих квартирах. Рядом с домом был парк, где мы гуляли с собакой, никто никуда не собирался уезжать. Знакомые говорят: а не легче вам где-то в Польше пристроить собаку? Отвечаю им: а вы своего ребенка не хотите ли куда-то пристроить? Это даже не обсуждается. Поэтому я продолжаю искать жилье.
«Мы везли крысу. А некоторые ведь даже одного их вида боятся»
Марина, 38 лет, предприниматель. Хозяйка крысы Маруси и таксы Изольды. Харьков, Украина — Вюрцбург, Германия
— Когда мне было лет пятнадцать, у меня жила крыса, звали его Кирюша. Я хотела, чтобы у моего сына Артема, которому сейчас восемь лет, тоже был такой друг. Когда я покупала Мусю, в магазин только принесли клетку с новыми крысками, и продавщица выбрала мне самую маленькую. Приношу я ее домой и думаю: такая крохотная, наверное, даже еще есть сама не может. Первые дни я кормила ее сметаной с кончика кисточки для рисования.
Когда мы искали Артему собаку, сначала приметили другого щенка, но потом увидели эту несчастную, нашу Изольду. Она была последней в помете и даже не очень похожа на таксу — у нее лапки оказались длинноваты. Но заметили мы это, когда она уже выросла. В остальном она обычная такса-девочка, с характером.
В первый день [24 февраля] муж меня разбудил: «Марина, началось». Я спросонья выволокла откуда-то большую клетчатую сумку, сначала упаковала в нее плед, а потом села на нее сверху и поняла, что вообще не понимаю, куда бежать. По центру города уже в девять утра тянулась вереница машин в пробке. Начали летать самолеты, сбрасывать авиабомбы. Потом полетели ракеты. Мы перебрались в подвал, там стены тряслись. Чтобы погулять с Изольдой, выскакивали на улицу на пять минут раз в два дня. Она приучена ходить в туалет на пеленку, поэтому проблем с ней не было, а вместо пеленок я использовала тряпки.
Через три недели мы перестали ходить в подвал. То ли привыкли, то ли надоело каждый раз по тревоге бегать туда-сюда с девятого этажа. Лифт же почти сразу отключили. Со временем стали и на улицу выходить. По улицам ходили так: выходишь и сразу ищешь глазами место, куда в случае чего можно запрыгнуть и спрятаться. Жилые дома избегаешь: оттуда могут стекла посыпаться.
49 дней мы так жили, не хотели уезжать. А потом ночью во время обстрела прилетело в соседнюю квартиру. Начался пожар. Пожарные приехали быстро, все потушили, наша квартира не пострадала. Но после этого я уже не могла прийти в себя. На девятом этаже ждешь каждую секунду, что прилетит. Окна занавешены, в квартире вечная ночь. И нервы уже не выдержали.
У нас и мысли не было оставить Изольду дома с мужем под обстрелами. Она наша, как палец, как рука. Мы переживали, как люди отреагируют, что мы везем с собой крысу — некоторые ведь одного их вида боятся. На всякий случай я приготовила маленькую коробочку из плотного картона. Если бы нас с клеткой не пустили в поезд, я бы Марусю туда посадила и убрала бы за пазуху, чтобы никто не увидел. Но в поезде мы сразу поставили ее клетку на верхнюю полку, так она до границы и доехала.
Я стараюсь приучать Артема заботиться о животных. Когда мы уезжали, взяли с собой его самокат и приставку, чтобы в чужом месте любимые игрушки были рядом. Он здесь спит с этим самокатом. И вот я держу чемодан, приставку, Изольду и самокат, а у Артема есть обязанность нести клетку с Мусей. Когда проволока давит ему на пальцы, я говорю: «Мы не можем ее оставить, она наша». Подбодришь — он пыхтит, но несет дальше. Говорю: «Давай самокат оставим, а Мусю я понесу». Отвечает: «Нет, мама, самокат не оставим. Мусю я несу».
За всю жизнь я всего два раза слышала, как Муся пищит — когда она упала со стола и когда я хотела ей мягкой мочалкой помыть хвостик. Муж и сын и вовсе никогда не слышали ее писка. А в поезде за ночь она пищала три или четыре раза. Муся всеядная: любит сыр, колбасу, овощи, выпрашивает вафли, только услышит их хруст — но в эмиграции начала отказываться от еды. Расчесывала на себе ранки в первые дни, наверное, от стресса.
Дома обстрелы не прекращаются. Я знаю многих, кто остается из-за животных. Моя соседка говорит: «У меня две кошки, куда я их повезу?».
«Я поняла, что я никто и зовут меня “хозяйка Ники”»
Нонна, 58 лет, медсестра, массажист. Хозяйка золотистого ретривера Ники. Бердянск, Запорожская область, Украина — Франкфурт, Германия
— Ника появилась в моей жизни после того, как я чуть не умерла от онкологии. У меня началось осложнение через два года после операции. Тогда я задумалась: всю жизнь я старалась быть хорошей дочерью, ученицей, товарищем, но что я сделала для себя? Всегда хотела короткую стрижку и быть блондинкой, но носила длинные черные волосы («Срезать волосы, ты в своем уме?»). Мечтала о собаке, но она бы мешала маме. Когда во время курса химии на очередной проверке врачи не обнаружили метастазов, я первым делом позвонила заводчице, хозяйке папы Ники. Я давно знала, у кого буду брать щенка.
У этой девочки были самые умные глаза. Она была такая послушная, правильная. Ника умеет выражать недовольство, когда я оставляю ее одну, но никогда не лает. Если я плохо себя чувствую и полдня лежу в кровати, она даже не просится в туалет, а когда я все-таки выползаю на улицу, делает свои дела и тут же возвращается обратно. В квартире у Ники есть убежище, куда она бежит сразу как нахулиганит — это ванная комната. Она знает, что как бы ни провинилась, я никогда туда не зайду и не буду ее там наказывать. Поэтому, когда в Бердянске начались бомбежки и обстрелы, Ника спряталась в ванной.
Ника любит ездить на машине. Когда мы эвакуировались, она с радостью запрыгнула в автобус, но вскоре начала переживать. Совсем худо ей стало, когда мы попали под обстрел — ее всю колотило, как в лихорадке. Обычно, когда она волнуется, я даю ей воды, но тут не стала, потому что из автобуса некуда было выйти [в туалет].
В поезде на Львов я ехала с женщиной из Мариуполя. Ее семья пряталась по разным подвалам — такая стратегия была выбрана для того, чтобы кто-то точно остался жив. Она, ее дочь и четыре собаки (японские хины) — в одном месте, муж и зять — в другом. И вот они с дочерью остались живы.
В подвале лаять нельзя, и один из хинов научился гавкать с закрытым ртом. Ему зажимали рот, а он все равно лаял, потому что страху нужно вырваться наружу.
Моя Ника в поезде залезла на сиденье и отказывалась спускаться до самого конца. Только когда мы пересекли границу с Польшей, она почувствовала себя в безопасности. Я поняла это по тому, что она сама забралась в автобус [до пункта размещения беженцев на польско-украинской границе] и сама же из него потом вышла. Волонтеры окружили ее таким вниманием, что я почувствовала, что я никто и звать меня «хозяйка Ники».
Из Польши мы поехали в Германию. Там в первом лагере беженцев нас с собакой селить отказались и хотели отправить ее в приют. Я заплакала. Тогда нас отправили дальше, во Франкфурт, где был шанс определить Нику в русскоязычную семью, пока бы я жила в приемном центре. Но нас поселили вместе в гостинице. Владелец гостиницы получает от государства деньги за размещение беженцев. Здесь я тоже в роли некрасивой подружки: все сначала обращают внимание на Нику, а только потом смотрят на меня. На днях продавцы в русском магазине дали ей бесплатно косточки.
Мама сейчас в оккупации в Херсонской области. Перед отъездом я отдала ей все свои наличные деньги, наготовила полуфабрикатов, достала через знакомых гуманитарку – обеспечила всем, чем могла. Мы созваниваемся, когда есть связь. Точнее, я звоню ей постоянно, а она отвечает, когда у неё проходит сигнал. Вчера звонила ей из хозяйства, куда мы поехали с сестрой собирать клубнику — чудом сигнал прошёл сразу, мы хорошо поговорили.
Мы с мамой очень разные. Когда мне было 50 лет, я готовилась умереть и выжила, поэтому остаток жизни решила посвятить только тому, чего хочу я, и завести собаку. Мама же считала, что это неправильно, что это блажь, лишняя трата денег, что собаки такой породы мало живут и мне придётся увидеть, как она умрёт. Она привыкла руководить и всё контролировать, а я очень чувствительно отношусь к нарушению моих личных границ, и на этой почве у нас были конфликты.
У мамы есть огород, 10 соток. Она уже высадила на нём 600 кустов помидор, чтобы потом их продавать и консервировать на зиму. Ещё там растёт 150 кустов винограда, несколько десятков кустов винограда, картошка. Я говорю ей, что это неправильно, но она привыкла так жить и не представляет, что может быть иначе. Иногда, чтобы спасти человека, его просто нужно не трогать и не мешать жить по своим правилам.
Родственники осуждают меня, что я вывезла собаку, а не маму. Но мама — взрослый человек и сама за себя отвечает, а за собаку отвечаю я. Ника мне как дочь. Она моя девочка. Мое отсутствие рядом она воспринимает как наказание, за что я буду так [обращаться] с ребенком? (Нике) Я тебя люблю. Хотите увидеть виноватые глаза? (Нике) Ты помнишь линолеум? Линолеум кто драл? Забыла? Неправда, что у них плохая память. Это они позволяют нам поверить, что забыли обиды, которые мы им нанесли. Они думают: «Хочешь, хозяин, думать, что ты лучше меня? Пожалуйста. Главное, будь счастлив». Да, я оставила маму на подруг, на чужих людей. И да — я ее оставила. А Ника меня никогда не бросит.
