«К сожалению, в России лес не любят» Расследователь экологической преступности Денис Смирнов — о незаконных рубках леса в России и за рубежом. Как они устроены и кому выгодны

В 2021 году международная группа расследователей Earthsight рассказала о самой большой незаконной рубке леса в истории России. Ее площадь составляла 15 000 гектаров — это 21 428 футбольных полей. Рубки вели в Иркутской области компании местного депутата Евгения Бакурова, а покупали древесину крупные лесоперерабатывающие компании, в том числе IKEA.

Среди участников расследования был специалист по устойчивому лесопользованию Денис Смирнов. На протяжении 28 лет он изучает нарушения и преступления при пользовании лесами не только в России, но и в странах юго-восточной Азии.

В интервью «Кедру» Денис рассказывает, чем закончилась история с «бакуровскими рубками», как выглядят незаконные рубки в России и за рубежом и можно ли их побороть.

«Все выглядело как игра лесорубов с прокурорами» 

— В 2021 году ваше расследование получило огласку, но потом начались боевые действия и всем стало не до того. Можете еще раз рассказать, как была устроена самая большая незаконная рубка в истории России, и главное — чем все закончилось?

— Основным фигурантом расследования был Евгений Викторович Бакуров, на тот момент депутат Законодательного собрания Иркутской области. Его компании заключали с региональным министерством лесного комплекса договоры аренды участков в защитных лесах. Согласно документам, в них предусматривалась заготовка 40 тысяч кубометров древесины. В основном в рамках рубок ухода, которые должны помогать росту лучших деревьев за счет уборки отмирающих, сильно поврежденных и пораженных вредителями.

Однако уже после заключения договоров к ним было подписано 14 дополнительных соглашений, согласно которым заготавливать разрешалось не 40 тысяч кубометров древесины, а 700 тысяч — в 17,5 раз больше!

Теперь уже в рамках санитарных рубок, большей частью сплошных. Они проводятся с целью оздоровления леса, предупреждения распространения вредителей и болезней.

При этом необходимых лесопатологических обследований в большинстве случаев не проводилось: специалисты не выезжали в лес, не определяли состояние деревьев, не определяли границ поврежденных или больных участков. И когда мы сами приехали на делянки и обследовали их, то выяснили, что под санитарные рубки отведен совершенно здоровый лес.

В одном случае, когда акт лесопатологического обследования все-таки имелся, выяснилось, что его проводили, не выходя из офиса: бывший начальник Усть-Удинского лесничества Юрий Титов просто сфальсифицировал документы, написав, что деревья были поражены грибными болезнями и стволовой гнилью. За это впоследствии его приговорили к четырем годам и шести месяцам лишения свободы.

Контролирующие органы на «бакуровские рубки» реагировали, но специфически. Прокуратура с 2014 по 2021 годы успешно оспаривала допсоглашения. Вот только делала она это не сразу, а уже после того, как лес по ним был уже вырублен — чаще всего, полностью. Все выглядело как игра лесорубов с надзорными ведомствами, в которой обе стороны были в выигрыше: одни получали лес, другие успешно показывали, что осуществляют надзор.

Причем компании Бакурова с позицией прокуратуры не соглашались, оспаривали ее в судах, и все это время продолжали пилить деревья. А сами прокуроры лишь в трех случаях из одиннадцати попросили суд запретить рубки на время судебных разбирательств. И только в двух случаях эти меры были приняты.

Итог таков: лес срублен; соглашения, по которым эти рубки проводились, признаны незаконными; но ответственности за это никто не понес. На основании решений Падунского и Братского районных судов, а также Иркутского областного суда компании Бакурова должны были возместить в бюджеты Братского и Усть-Удинского районов ущерб лесному фонду в размере почти 2 млрд рублей. Добровольно компании платить не стали. А взыскать с них ничего не удалось, поскольку их отчетность показывала нулевую прибыль или даже убытки, а активы отсутствовали. Кроме того, хозяева запустили процесс банкротства, а сам Бакуров предусмотрительно вышел из учредителей тех компаний, которые стали «токсичными».

Хотя деньги ими были получены, судя по всему, немаленькие: по нашим оценкам, с вырубленных площадей можно было получить даже не 700 тысяч кубометров древесины, а около 2 миллионов кубометров. Доход должен был составлять больше 10 миллиардов рублей. Особенно если учитывать, что и лесосеки компании получали по льготной цене: при средней стоимости 100 рублей за кубометр они платили по четырем допсоглашениям от 5 рублей 51 копейки до 17 рублей 46 копеек, а еще по двум допсоглашениям — 24 рубля 5 копеек и 39 рублей 41 копейку за кубометр.

— Вы сказали, что ответственности никто не понес. Даже после выхода расследования?

— Сам Бакуров, судя по его поведению, даже не испугался. Более того, он продолжает активно лоббировать санитарные рубки, рассказывая в соцсетях «как сибирский шелкопряд тайгу губит». Понятно, что предлагаемое им решение простое: чтобы остановить «катастрофу», необходимо дать возможность вырубить десятки тысяч гектаров санитарными рубками. Он  вступил в Российское экологическое общество — это такая якобы общественная природоохранная организация. Председателем ее иркутского отделения является депутат Госдумы Александр Якубовский, который выступает одним из соавторов законопроекта о сплошных рубках леса на Байкале.

Бакуров продолжает активно пиариться в роли мецената. Мне пересылали видео из Telegram-канала мэра Братска Александра Дубровина, в котором он в передает в городскую больницу диагностическое оборудование, приобретенное Бакуровым. Евгений Викторович, конечно, присутствовал при этом радостном событии. То есть у него все нормально. Правда, прокуратура все-таки смогла привлечь его к ответственности по одному случаю невыплаты его компанией ущерба: в сентябре 2024 года суд постановил взыскать с него 124 миллиона рублей. С этим решением он, конечно, не согласился и подал апелляцию.

А еще в 2023 году он не смог переизбраться депутатом в иркутское Заксобрание.

Однако нельзя сказать, что реакции не было. Во-первых, в России просто стали проводить существенно меньше санитарных рубок: госорганы теперь выдают меньше разрешений на них. Если в 2021 году в ходе санитарных рубок получили примерно 9 млн кубометров древесины, то в 2022 — 7 млн кубометров, в 2023 — 5,8 млн. Данных за 2024 год я, к сожалению, не видел.

Еще эти рубки стали более прозрачными. Теперь органы управления лесным хозяйством выкладывают на своих сайтах не только сами акты лесопатологического обследования, являющиеся обоснованием для назначения санрубок, но и фотографии с места обследования, подтверждающие оценку санитарного состояния леса.

Конечно, это все легко фальсифицировать, можно сделать эти фотографии где угодно, но, тем не менее, это хоть какая-то документация, которая должна подтверждать, что лесопатологи были на месте.

Была реакция и с другой стороны — со стороны покупателей. IKEA в 2021 году ввела мораторий на закупку древесины, которая была получена в результате санитарных рубок в Сибири и на Дальнем Востоке. Также они взяли на себя обязательство усилить штат сотрудников, которые занимаются верификацией потоков древесины.

FSC тоже ввели ограничение на сертификацию и поступление в оборот древесины, которая получена от санитарных рубок. Это была международная реакция, которая произошла за полгода до украинских событий. Потом и IKEA, и FSC ушли из России.

— Насколько в принципе в России распространены такие рубки, как те, что вели компании Бакурова?

— Они достаточно распространены. В Приморском крае, где я проработал десять лет, защитные леса и заказники регулярно рубили под предлогом ухода. И сейчас продолжают вырубать. Это особенно касается орехопромысловых зон, которые специально были выделены в законодательстве как защитные леса, чтоб сохранить оставшиеся массивы с кедром. Со временем они остались единственным нераспределенным [т.е. не переданными в аренду] лесным фондом в Приморском крае и единственным существенным источником древесины ценных пород: дуба, липы, ясеня.

И хотя можно порадоваться тому, что санитарных рубок стало меньше, нужно понимать причину, почему у стольких лесозаготовителей возник к ним интерес.

Ведь в некоторых регионах еще лет двадцать назад и не думали ни о каких санрубках, потому что эксплуатационных лесов было достаточно. Там хватало древесины, чтобы рубить «отсюда и до горизонта». Но когда до этого горизонта дошли, у лесорубов появился интерес к защитным лесам.

Тем более, что в Сибири, где идут самые масштабные рубки, защитные леса располагаются по берегам рек, откуда древесину очень удобно вывозить баржами и плотами: сплав экономически выгоднее, чем перевозка грузовиками.

Кроме того, в стране есть регионы, где защитные леса составляют 100% лесного фонда — например, во всех субъектах Южного и Северо-Кавказского  федеральных округов, ряде субъектов Центрального (в том числе Московской области). Но там их традиционно рубили — в рамках тех же рубок ухода и санитарных рубок — и, соответственно, связанные с ними нарушения лесного законодательства там не редкость. Недавний пример — приговор семерым чиновникам комитета лесного хозяйства Московской области за санитарно-оздоровительные рубки, проведенные в здоровом лесу.

— Но все эти рубки хотя бы пытались прикрыть документами. А есть же еще те, которые совсем просто так ведутся. «Черными лесорубами», как их называют…

— Роль таких рубок в России незначительна. Сейчас все больше и больше документов требуется для продажи древесины: нужен либо договор аренды лесного участка, либо договор купли-продажи насаждений. Вывезти и реализовать незаконно заготовленную древесину стало сложно. А рубки для собственных нужд редко обретают промышленный масштаб.

Раньше действительно было такое явление, например, в Приморье: поскольку жители сел имеют право заготавливать древесину для строительства и ремонта домов, подсобных помещений и на дрова, то их брали в оборот лесопромышленники. Формально они действовали по поручению жителей, якобы заготавливая для них древесину, а на деле — рассчитывались с ними деньгами или бутылкой. В очень редких случаях жители получали какой-то объем дров или досок. В большинстве случаев условия сделки предполагали, что лесозаготовитель оставляет всю древесину себе.

Но с годами появилось много сложностей с реализацией и этой древесины.

Рубки совсем без документов до сих пор широко распространены в странах третьего мира. Я видел их, например, в Камбодже или в Лаосе.

«От рубок леса становятся пустыми» 

— Тут мы подходим к важной черте. У вас большой опыт расследований экологической преступности за рубежом. Как Россия, если говорить о незаконных рубках, выглядит на общем фоне?

— Очень сложно сопоставлять Россию с теми странами, в которых я работал. Все-таки, Камбоджа или Лаос — это слаборазвитые государства, проблемы которых, пожалуй, еще серьезней, чем у России.

После коллапса в начале 1990-х годов соцлагеря и вплоть до середины 2000-х западные негосударственные организации пытались внедрить лучшие модели  ответственного и неистощительного лесопользования в Камбодже, Лаосе и во Вьетнаме. Оценивая результаты нужно честно признать, что эти попытки провалились. Ключевой причиной, на мой взгляд, тут является коррупция — такого ее размаха я нигде не видел.

Все, что было ценного в лаосских и камбоджийских лесах, вырубалось местными под корень и продавалось преимущественно во Вьетнам и Китай. Иногда, как в случае с розовым деревом, забирались не только стволы, но выкорчевывались пни и выкапывались корни.

Я работал в Камбодже с одной из международных организаций. Как-то в начале 2016 года мы получили сигнал, что в местном заказнике ведутся незаконные рубки. Надо отметить, что именно тогда на волне общественной озабоченности премьер-министр объявил кампанию против незаконных рубок и контрабанды древесины во Вьетнам. Руководство этой кампанией было поручено специально созданному комитету по предупреждению лесных преступлений, состоящему из высокопоставленных чиновников.

С группой государственных инспекторов-рейнджеров мы отправились в заказник и обнаружили там следы грузовиков. Поехали по ним, чтобы проследить. То, что мы увидели дальше, не могло не удивлять: прямо в пределах заказника был организован целый поселок с десятком лесопилок. Древесина распиливалась на доски и брусья и на большегрузах, как мы выяснили позже, вывозилась во Вьетнам.

Я был поражен и начал тут же вести видео- и фотосъемку. А вот госинспекторы сразу смекнули, что нам лучше побыстрее покинуть это место: мы наткнулись на организацию, которая работает под неким государственным прикрытием и вопрос в том, выпустят ли нас отсюда живыми или нет. Минут через пятнадцать на место приехал человек на джипе с регистрационными номерами военной полиции:

в Камбодже это элитное подразделение, целая каста, которая использует свое положение в том числе для крышевания незаконного бизнеса. Нам предложили убираться подобру поздорову и мои спутники с готовностью сделали это.

Вернувшись, я сел писать отчет об этом происшествии. В течение недели он был передан председателю вышеупомянутого комитета по предупреждению лесных преступлений. А спустя месяц я узнал, что лесопилки были разобраны и вывезены из заказника вместе со всей находившейся там древесиной, но при этом никто не был наказан. Просто сделали вид, что ничего этого не было. И неудивительно: рубки оказались связаны с олигархами, приближенными к премьер-министру страны. Кстати, председателем комитета был командующий национальной военной полицией. 

Или второй случай. Шоссе, проложенное в пределах другого заказника. Большая дорога, которая соединяет провинции Ратанакири и Мондулкири. На этом шоссе стоит контрольно-пропускной пункт, на котором дежурят рейнджеры. Их задача — контроль за проезжающим по дороге транспортом: в том числе для предотвращения незаконной перевозки древесины.

Я остаюсь на этом посту ночевать. Ночью слышу гул, выхожу посмотреть. По дороге идут целые конвои минивэнов. Ценные породы в Камбодже вывозят не только на грузовиках: используют любые автомобили, даже джипы Land Cruiser, салоны которых освобождают от пассажирских кресел. Древесину распиливают так, чтоб она влезала. И вот эта вереница минивэнов едет по шоссе, а рейнджеры даже не поднимаются, чтобы посмотреть на происходящее. На следующий день мне сказали: «Нам дано указание эти конвои не останавливать, так как они связаны с членом семьи премьера». Как я потом узнал, пунктом назначения также была граница с Вьетнамом.

В Лаосе ситуация еще хуже: там тоже рубят все, до чего можно дотянуться, только еще и нет независимых природоохранников, которые могли бы этот процесс документировать: в этой однопартийной стране все общественные организации являются лишь продолжением властных структур. В Лаосе до сих пор сохраняется то, что мы помним по СССР: одна партия коммунистического типа, социалистическая символика, пионерия, комсомол, контролируемая властью профсоюзная организация. Запуганное население там не будет протестовать против рубок, несмотря на то, что лес по-прежнему имеет огромное значение для поддержания традиционного уклада жизни большинства лаосцев.

— Но, может, население и не против этих самых рубок? По крайней мере, в России люди часто говорят, что это хоть какая-то работа.

— Естественно, часть жителей вовлечена в этот бизнес. Но, как ни странно, такая работа не идет им впрок: я много раз видел в Камбодже и Лаосе дома людей, которые занимаюстя незаконной заготовкой ценных пород — они были очень бедными, иногда выглядели беднейшими в деревнях. И не только потому, что рядовые лесорубы мало зарабатывают, но и потому, что они не умеют тратить деньги: часто просто пропивают. От этого вдвойне обидно, что ценные леса расходуются без толку.

И даже сохранившиеся леса — я видел это — становятся пустыми. С одной стороны это результат работы браконьеров. Дикие животные стали настолько редки, что их мясо исчезло из рациона деревенских жителей и переместилось на столы «безумно богатых». Оно вывозится в столичные города, во Вьетнам и Китай. А еще в лесу браконьерят и бригады незаконных лесорубов — обычно они берут с собой на работу лишь запас риса, рассчитывая добыть остальную еду на месте. В результате этого «идеального шторма» в лесу не остается не только ценных деревьев, но и животных.

И это толкает жителей к следующему этапу. Они полностью вырубают потерявший в их глазах какую-либо практическую ценность лес и продают землю какой-нибудь компании. Имея на руках договор купли-продажи, компания  рассматривается как добросовестный приобретатель с законным правом на землю, хотя изначально это и был незаконный захват лесной земли. Понятно, что эта схеме может существовать только благодаря всепроникающей коррупции.

А далее на местах, где был лес, компании создают плантации. Причем выбирают культуры без какого-либо долговременного видения: те, на которые в текущий момент есть повышенный спрос. Был период, когда был востребован каучук — и тогда земли засаживали каучуковыми деревьями. Потом начался бум кешью, а цены на каучук драматически упали из-за перенасыщенности рынка, — и я видел, как вырубались недавно посаженные каучуковые деревья, чтобы на их месте выращивать кешью. Потом в Китае распробовали дуриан, и инвесторы в Камбодже с Лаосом ринулись создавать посадки этого «короля фруктов». С учетом получаемой в краткосрочной перспективе выгоды все это может звучать для кого-то даже неплохо, если бы не одно «но» — истощение почв.

Все чаще в Лаосе и Камбодже фермеры вынуждены переходить на кассаву. Это такой кустарник с длинным клубневидным корнем, который идет в пищу, используется как корм в животноводстве и как сырье для производства крахмала и даже биотоплива. Но самое важное, почему ее выращивают: кассава неприхотлива, она способна вырасти даже на самых бедных почвах. И хотя закупочная цена очень низкая, несопоставимо с кешью, ее посадки занимают все большие площади , потому что на истощенных землях уже не могут вырастить ничего другого.

И в итоге мы наблюдаем деградацию по всей цепочке: и деградацию экосистем, и деградацию экономик.

И западные специалисты по устойчивому развитию, и мы, природоохранники, пытались содействовать внедрению в Камбодже и Лаосе иных сельскохозяйственных подходов: окей, ваш богатый лес исчезает, но давайте сохраним хотя бы некоторые его элементы, важные для поддержания природного разнообразия, для разных видов насекомых, птиц, зверей. Например,  вместо неприхотливых и солнцевыносливых дешевых сортов кофе можно выращивать более дорогую арабику: ей нужна тень и ради этого стоит сохранить часть защищающих ее от солнца деревьев. Можно оставить естественную растительность вдоль водотоков и участки с бамбуковыми зарослями, ведь это всегда востребованный материал для деревенских мастеров и строителей. А чтобы сделать плантацию более экономически устойчивой, давайте выращивать не одни каучуковые деревья, а разные культуры вперемежку: один ряд каучковых деревьев, один ряд ананасов. Еще можно добавить фруктовых деревьев: манго, личи, мангостин, лонган. Если упадут цены на каучук, то владелец останется на плаву благодаря продаже фруктов. Но, к сожалению, для большинства местных жителей эти подход пока кажется слишком сложными. Горизонт планирования там — максимум год-два: что сегодня имеет высокую цену на рынке, то и выращиваем.

— И что сегодня с состоянием лесов в Камбодже и Лаосе при таком подходе?

— Будет все-таки преувеличением сказать, что ценные леса совсем исчезли. Еще остались места, в которых они сохранились по независимым от лесорубов обстоятельствам, там где нет дорог. Допустим, в Лаосе это леса по хребту Центральные Аннамиты — очень труднодоступной местности.

В Камбодже есть несколько охраняемых природных территорий, которые лесорубы действительно не трогают. При этом все ценное за их пределами вырублено. В первую очередь, конечно, леса «зачищены» от розового дерева, которое в Азии ценится на вес золота. Из его древесины делается статусная мебель, на которую есть постоянный высокий спрос в Китае. И поскольку древесина розового дерева обладает высокой устойчивостью к гниению, то покупку такой мебели рассматривают как инвестицию: можно купить золото, а можно купить ее. Кто-то даже просто его в брусках и бревнах на складе хранит.

«Если незаконная древесина дешевле, то почему ее не брать?» 

— Но давайте начистоту: если лес незаконно вырубают, значит, это кому-то нужно. Значит, на такую древесину есть спрос. И Китаю, допустим, все равно, что покупать. Но как мы видели на иркутском примере, покупателями могут быть даже крупные западные корпорации. Кто в основном закупает древесину, заготовленную, скажем так, совсем не по стандартам FSC?

— «Бакуровские рубки» как раз-таки были частично сертифицированы FSC. Вопрос в том, что аудиторские компании, аккредитованные проводить оценку,  не хотят чересчур усложнять жизнь своим клиентам. Во многих развивающихся странах они понижают планку, говорят: «Хорошо, вы не можете выполнить всех требований. Но давайте выполним хотя бы часть». Эта негласная «адаптация» стандартов под местную реальность  приводит к тому, что сертификаты становятся формальными. В иркутском случае лесозаготовители просто отделывались отчетами, разрешениями и бумажками о выполнении требований, а аудиторы делали вид, что не видят нарушений.

А у покупателей, в том числе и таких экологически дружественных, как IKEA, есть большой соблазн закрыть глаза на нарушения, если можно получить древесину дешевле. Ведь если заготавливать древесину  в реальном, а не бумажном соответствии со стандартами FSC, то она не может быть дешевой: в этом случае придется нести затраты на лесохозяйственные и природоохранные мероприятия. А если у тебя нет этих забот и ты просто срубил дерево, то цена будет ниже. Расхожая фраза о том, что нет такого преступления, на которое не пойдет капитал ради 300% прибыли, в общем-то имеет под собой основания. Более того, мы сейчас, к сожалению, видим, что с приходом Трампа Соединенные Штаты тоже начинают выступать с такой риторикой: вот, мол, строгие требования стандартов снижают конкурентоспособность наших компаний, а Китай этим не заморачивается и растет опережающими темпами. Это, мол, глупость, и надо с этим завязывать. То есть на незаконной древесине же не написано, что она незаконная. А если она дешевле, то почему ее и не брать?

К тому же, объективно говоря, массовому западному потребителю тоже не слишком важно, как была заготовлена древесина для мебели в его квартире. Цены по-прежнему остаются важнейшим определяющим фактором.

Кроме того, появилось и  разочарование в лесной сертификации: это часть общего растущего недоверия  к «зеленым» этикеткам из-за ставших известными многочисленных случаев «гринвошинга». 

— И что с этим делать?

— Ну, если взять ту же Иркутскую область, то мы видели, что после скандала было принято волевое решение, и были закрыты лазейки для проведения сомнительных санитарных рубок. Уже в 2022 году, на следующий год после выхода нашего расследования, объемы заготовки по санитарным рубкам упали там на 92%. Более того, был усилен контроль за их назначением. То есть даже в российских условиях — не самых, прямо скажем, демократичных — позитивные изменения возможны.

В большинстве же случаев, которые я знаю, незаконное лесопользование в лесу прекращалось, когда заготовка достигала предела экономической целесообразности: то есть когда рубить и вывозить древесину становилось банально дорого — никто не хочет работать в минус.

Однако когда рубки становятся экономически нецелесообразны, это становится проблемой и для властей страны: привычным способом с леса уже не получить доход, но ведь что-то с ним нужно делать? Это переломный момент, когда лес еще сохранился и у природоохранников и просто всех неравнодушных появляется шанс изменить ситуацию и качнуть маятник в другую сторону: повлиять на чиновников, убедив, что сохранение леса важнее, чем использование этих земель, например, под сельское хозяйство. И вот один из таких примеров — Таиланд. Там тоже промышленные и масштабные незаконные рубки прекратились только после того, как большая часть лесов страны была вырублена, а сохранившиеся леса были сильно истощены. Только тогда изменилось сознание людей. Большой общественный резонанс сыграла смерть в 1990 году сотрудника лесного департамента и защитника природы Сеуба Накхасатиена, который совершил самоубийство, отчаявшись бороться одновременно с разрушающими лес бизнес-проектами, браконьерами и своим же собственным начальством.

К деятельности по сохранению лесов подключился и король Пхумипон Адульядет. В прессе начали прищучивать местных воротил за «царские охоты» и незаконное строительство на особо охраняемых территориях — там, как и у нас, представители элит любят какие-нибудь личные виллы или гостинички строить в национальных парках. А теперь за это их публично бьют по рукам.

Конечно, хотелось бы, чтобы лес ценили не только тогда, когда он уже почти потерян. И примеры этому есть. Финляндия и Швеция заслуженно считаются образцами ведения лесного хозяйства. Того уровня отношения к лесу, который достигнут там, больше нигде нет: и восстановление проводят хорошо, и лесные дороги строят долговременные, чтобы вывозить древесину с минимальными потерями, и стараются перерабатывать дерево по-максимуму — ничего не выбрасывать. По сути, там перешли к  плантационному выращиванию леса, которое позволяет свести к минимуму рубки в первичных лесах. 

В Швеции и Финляндии лесное хозяйство — это часть национального самосознания. В России же есть какое-то противоречие. Мы, с одной стороны, мыслим себя великой лесной державой и на всех уровнях гордимся бескрайними лесными просторами. Но, с другой стороны, в России по-прежнему подходят к рубкам, как к «добыче древесины», работать в лесу у нас непрестижно, а лесная наука загибается и финансируется по остаточному принципу.

К сожалению, если говорить откровенно, лес в России не любят. И надо бы начать с того, чтоб его полюбить.