Как искусство помогает сохранить природу? В этом выпуске говорим о музыке, арт-активизме и вместе с экспертами рассказываем про экологически ориентированное современное искусство, фотографию и театральный перфоманс.
В истории были примеры, когда искусство действительно спасало природу. Например, деньги, вырученные от продажи пластинок Greenpeace Breakthrough в 1989 году, пошли на открытие офиса Greenpeace в Москве. А уж эта организация сделала в России многое — спасла от промышленного освоения девственные леса Коми и, например, Двинско-Пинежский заказник в Архангельской области. Кроме того, сотрудники Greenpeace активно борются с природными пожарами и участвуют в совершенствовании природоохранного законодательства.
Но можно ли говорить о таком же эффекте от нашумевших акций климатических активистов Just Stop oil, в ходе которых картину Ван Гога «Подсолнухи» обливали томатным супом, а картину Клода Моне «Стог сена» — картофельным пюре? Интересно: насколько они уместны, какова их цель и можно ли считать их эффективными.
А также расскажем вам историю запечатленного фотографом Владом Сохиным белого медведя, которому из-за ухудшения среды обитания пришлось проплыть 300 морских миль в поисках пищи.
Гости выпуска:
- Мария Сапижак, театральный режиссер, актриса-перформер
- Ольга Дерюгина, журналистка, художница
- Влад Сохин, фотограф
Слушайте на всех доступных платформах
Читать выпуск
Лина Туомас: Привет. Это Лина Туомас и подкаст «Пакет не нужен». Этот выпуск о том, как говорить о проблемах экологии через искусство. Конечно, искусство — понятие широкое. В истории есть примеры, когда творческие люди объединялись, чтобы поддержать экоповестку. Так, благодаря музыкантам, которые записали треки для альбома Greenpeace Breakthrough, в 1989 году появился российский офис Greenpeace в Москве. Деньги с продажи пластинки пошли на его открытие. В альбоме приняли участие U2, Брайан Адамс, Стинг и другие музыканты. В каком-то смысле искусство действительно помогло спасти природу, ведь Greenpeace добился в России создания двух заповедников и четырех национальных парков, смог защитить от промышленного освоения «Девственные леса Коми», Двинско-Пинежский заказник в Архангельской области. Кроме того, сотрудники Greenpeace активно борются с природными пожарами и участвуют в совершенствовании природоохранного законодательства. Существует множество художественных форм, которые привлекают внимание к экологической и климатической повестке: от ЭкоДока, например, популярного международного фестиваля «зеленого» документального кино «Экочашка», до более радикальных форм активистского перформанса. О последнем вы наверняка недавно много слышали.
1:33 В основном такие художественные акции заключаются в том, чтобы облить чем-нибудь произведение искусства или приклеиться к нему. Надо быстро успеть передать месседж и снять все происходящее на камеру. Согласитесь, это непростая задача, учитывая высокий уровень охраны в музеях. К слову, все картины покрыты высокотехнологичным защитным стеклом, поэтому клей используется специальный, подходящий для стекол и рам. Экоактивисты из разных стран так привлекают внимание к кризису, который может вызвать изменение климата, подвергая риску самые знаменитые и дорогие произведения искусства, что не может оставаться незамеченным.
2:11 Я задала сегодняшним гостям вопрос: «Как ты относишься к такому продвижению экоповестки?»
Маша Сапижак: Я следила за этими акциями, и у меня как-то не сразу сложилось насчет них мнение.
Лина Туомас: Отвечает Маша Сапижак, театральный режиссер и актриса-перформер.
Маша Сапижак: Возможно, в какое-то более спокойное время я бы сказала, что подобные акции с выборным объектом атаки могут, наоборот, затруднять продвижение экоповестки. В связи с нормализованным в обществе, труднообъяснимым пиететом по отношению к предметам искусства может сложиться ложное впечатление, что экоактивисты — это какие-то условно сумасшедшие, которые хотят, чтобы мы все жили в шалашах, от всего отказались, а предметы искусства пустили на дрова, чтобы мы вернулись в каменный век, что, конечно же, неправда.
3:14 Прямо сейчас у меня какое-то катастрофическое мироощущение. Поэтому даже столь радикальные акции меня не смущают. Сейчас мне кажется, что для донесения какой-то идеи любые средства хороши, если они, конечно, не насильственные. Сколько лет мы пытались нести экоповестку в массы какими-то более мягкими способами, как-то это не очень получалось. Может быть, радикальные способы что-то изменят.
Влад Сохин: Ну, я видел один такой случай. Я не знаю, много их там. Один я видел, какая-то девочка что-то там вылила на картину Ван Гога, по-моему, или кого-то еще.
Лина Туомас: Говорит фотограф Влад Сохин.
Влад Сохин: Если честно, я не поддерживаю такие акции, потому что, убивая искусство, мы куда возвращаемся? Мы возвращаемся в прошлое. Это то же самое, что делали хунвейнбины в Китае, или кто-то еще, я не буду брать современные примеры, или когда по каким-то причинам, скажем, высоким даже, или когда ИГИЛ («Исламское государство», запрещенная в РФ террористическая организация) в Пальмире что-то сделал, или когда в Афганистане Будду талибы (Движение «Талибан» признано террористическим и запрещено в России) взорвали. У них на это были свои причины, они в них верили, они говорили: «Да, но это же вот так. Мы должны так делать». Но это не значит, что если у вас есть эти причины, то нужно так относиться к всемирному наследию и искусству. Для меня это не выход. Мы только делаем хуже себе, своим детям, которые бы могли прийти и приобщиться к мировой культуре. Нужно делать по-другому. Как — это уже активисты должны сами думать, они этим занимаются.
5:11 Вот, допустим, Greenpeace. Они останавливают корабли, делают какие-то нелегальные вещи, но не уничтожают культуру. У них получается. Мне кажется, в таком ключе нужно делать, если кто-то хочет участвовать в таких силовых провокативных акциях. На самом деле мне кажется, нужно договариваться, говорить, да, выходить на протесты, но не трогать нашу культуру. Она не принадлежит только активистам, она не принадлежит музеям, она принадлежит всем нам.
Лина Туомас: Вена, Барселона, Ванкувер, Канберра, Мадрид, Рим, Берлин, Гаага, Потсдам, Лондон, Мельбурн, Дрезден, Падуя, Милан, Флоренция, Манчестер, Глазго. Протестные перформансы прошли по всему миру. Сами активисты говорят об этом так.
Активисты: Чего мы на самом деле хотим? Мы хотим спасти искусство. Если правительство продолжит уничтожение ископаемых, нас ждет социальный коллапс и тогда искусство точно не будет в безопасности. Наше заветное желание — спасти искусство и социальный мир.
Лина Туомас: Для начала давайте разберемся, что такое экологическое искусство. Ответить на этот вопрос я пригласила журналистку, кураторку и художницу Ольгу Дерюгину.
Ольга Дерюгина: Как самостоятельное направление экологическое искусство сейчас не существует. С натяжкой можно сказать, что в Америке конца 60–70-х годов существовало отдельное направление, которое называли экоартом. Однако оно было связано с конкретной средой и конкретным контекстом — это были художники, близкие к направлению ленд-арт. Во многом они вдохновлялись идеями пионеров экодвижения, особенно книгой американского морского биолога Рейчел Карсон «Безмолвная весна». В ней ученая впервые обратила внимание общества на вредные последствия использования ДДТ в сельском хозяйстве. Она показала, как ДДТ накапливается в организмах птиц и млекопитающих и как это приводит к сокращению их популяции. Кроме того, Карсон предсказала, что постепенно насекомые, на которых должны действовать пестициды, смогут выработать к ним иммунитет, а значит, производители будут постепенно увеличивать дозы токсичного вещества и таким образом разрушать естественные экосистемы.
Рейчел Карсон впервые удалось донести до общества, что в природе все процессы тесно взаимосвязаны: какая-то локальная проблема в экосистеме никогда не закончится там, где она началась. Она будет иметь каскадный эффект, рано или поздно доберется до человека и привычного ему образа жизни и постепенно будет влиять на разные области его жизни.
Лина Туомас: Оль, а какие формы выражения имеет экологическое искусство?
Ольга Дерюгина: Поскольку экологические проблемы никогда не лежат только в области экологии, соответственно, и последствия экологических катастроф могут отражаться в разных сферах жизни. Поэтому мы можем наблюдать большое разнообразие жанров, техник и форм, с помощью которых художники говорят об экологии, начиная с ленд-арта, о котором я уже упоминала. Далее можно также назвать социальное искусство или искусство взаимодействия, как его еще называют, когда художник непосредственно общается с каким-то комьюнити, которое испытывает проблемы, например, с качеством воздуха или воды, или страдает от последствий добывающей промышленности.
Это может быть также направление искусство и наука (art and science), когда художник чувствует себя изобретателем и пытается найти какие-то новые материалы или поставить под вопрос научные теории, которые стали классикой. Это может быть акционизм и экофеминизм, спекулятивный подход тоже встречается. Последний подразумевает, что художник пытается представить несколько разных вариантов развития событий. Он создает разные сценарии будущего или придумывает альтернативный сценарий прошлого, в котором некоторые события не произошли. Например, что было бы, если бы мы не начали вырубать леса Амазонии.
Лина Туомас: Как художники работают с темой экологии?
Ольга Дерюгина: Все, конечно, индивидуально и зависит от ценностей и целей конкретных авторов. Ну, например, бывает, что человек заинтересовался темой отходов атомной промышленности и по мере того, как он погружается в проблематику, находит все новые и новые аспекты, с которыми ему хочется поработать и которыми ему хочется поделиться с другими людьми. Художник может решить посвятить всю свою карьеру работе с одной темой. Некоторые художники предпочитают исследовательский подход «Делай все своими руками». Есть авторы, которые возятся в лаборатории, собирают разные пробы и образцы и пытаются вырастить собственные новые материалы, например, из клеток растений и клеток человеческой кожи делают какие-то гибриды.
Есть авторы, которые ценят более расследовательский подход, например, Forensic Architecture. Они часто обращаются к большим данным, которые у нас есть благодаря спутникам и прочим технологическим инструментам. Собирая по крупицам информацию, авторы реконструируют карты, которые показывают производственный цикл определенного товара или батарейки. Это могут быть также расследования, касающиеся каких-то социальных конфликтов на производствах или природы того или иного токсичного газа в атмосфере.
Есть авторы, которые предпочитают просветительский подход и проводят воркшопы для посетителей музеев, локальных культурных центров. Например, финский художник Самир Бомик несколько лет назад организовал в Смитсоновском музее дизайна Купер Хьюитт мастер-класс для посетителей. Проведя предварительное исследование, художник посчитал энергозатраты этой институции. У Смитсоновском музея дизайна огромная цифровая коллекция: более 273 тысяч оцифрованных объектов и более 90 тысяч цифровых изображений. ВКонечно, на обеспечение такого музея потребуется большое количество энергии. В то же время посетитель сайта в Смитсоновском музее тоже будет тратить большое количество энергии, бесцельно блуждая по его страницам.
Поэтому идея Бомика заключалась в том, что нужно продумывать наши пользовательские паттерны и заранее простраивать некий маршрут путешествия по цифровой коллекции, чтобы сократить свой углеродный след. Многие авторы также обращаются к знаниям коренного населения определенной территории, поскольку их история наблюдения за природой и погодными явлениями зачастую гораздо богаче и детальнее, чем официальные записи, которые хранятся на метеорологических станциях и в других научных источниках. Так как на повестке стоит вопрос глобального потепления, разумеется, мы должны стараться собирать как можно больше данных из всех возможных источников для того, чтобы принимать как можно более взвешенные решения о будущем планеты.
14:27 Примерно до 60–70-х годов XX века современное искусство выступало пространством исключения, некоторого выпадения из привычного образа вещей, образа жизни и отношений между разными акторами. Однако экологическая проблематика начинает активно обсуждаться в общественном поле как раз в тот момент, когда в искусстве начинают происходит изменения. Художники впервые начинают разрушать барьер между идеальным белым кубом, в котором показывают искусство, и повседневностью, в которой мы живем. Такое расшатывание границы между повседневностью и территорией искусства особенно характерно для авторов, которые работают с экологической повесткой. Например, такие художники, как Мел Чин и чета Харрисон, напрямую работают с экологическими проблемами и пытаются их решать.
Лина Туомас: Оль, расскажи о своих любимых примерах?
Ольга Дерюгина: Работы, которые меня по-настоящему вдохновляют, в основном как раз относятся к этой категории. Это работы, в которых автор действительно пытался найти решение какой-то конкретной проблемы, и это жест совершенно не типичный для современного искусства и современных художников. Однако, мне кажется, что в этом вся прелесть искусства. Искусство не имеет определенных границ и вынуждено постоянно перепридумывать себя. Художники вольны пробовать себя в разных ролях, заимствовать разные технологии, методики и алгоритмы из различных сфер и дисциплин, а также собирать в одном пространстве специалистов из разных областей. Это особенно ценно, когда мы говорим о работе с экологическими проблемами, поскольку ни одна экологическая проблема не лежит исключительно в плоскости экологии, она непременно выплывает наружу в социальном, экономическом или другом секторе, поскольку ни одна экологическая проблема не лежит только в поле экологии.
17:20 А это значит, что специалистам из разных областей нужно научиться находить общий язык друг с другом и делать так, чтобы частные интересы не превышали общие. Художник в этой ситуации может как раз стать связующим звеном. «Работа работает, когда сообщество, живущее с некой проблемой, понимает и принимает ее», — считала художница Хелен Майер Харрисон. Вместе со своим мужем Ньютоном Харрисоном она сделала несколько проектов, которые вошли в историю не только современного искусства, но и экологического движения. Вне зависимости от того, на какой территории художники находились и по чьей просьбе начинали изучать ту или иную экологическую неприятность, они всегда старались привлекать к процессу как можно больше участников. Более того, Ньютон был уверен, что будущее лежит в руках воодушевленных генералистов, таких как они с Хелен, поскольку каждая отдельно взятая проблема требует уникального работающего только для нее синтеза науки, взглядов и идей.
Харрисоны пришли к такому выводу на собственной практике. Зачастую для реализации проекта они осваивали новые навыки и консультировались с учеными и экспертами по очень узким дисциплинам. Пожалуй, самый яркий тому пример — проект «Видения зеленого сердца» Голландии. Харрисоны взялись за него в тот момент, когда уже более десятка разных экспертов выдвинули собственные предложения, однако ни одно из них не было встречено благожелательно представителями местной власти. Тогда Харрисоны самостоятельно решили изучить экологическую ситуацию в регионе, предложили несколько вариантов и разработали крайне удачный план по спасению зеленых территорий Нидерландов. Многие идеи этого творческого дуэта были наконец одобрены местными властями и воплощены в жизнь. В частности, сама линия зеленого сердца, нынешний Рандстад, была предложена художниками в 1995 году.
Еще один мой любимый пример — работа Revival Field Мела Чина. Мел Чин — концептуальный художник, который предпочитает работать от запроса или конкретной проблемы. Например, он одним из первых отправился в Новый Орлеан после урагана «Катрина». Он стал автором масштабного краудфандинг проекта, собиравшего деньги на лечение детей от отравления свинцом. Проект Revival Field начался с беседы художника с агрономом Руфусом Чейни. Чейни рассказал художнику, что некоторые виды растений способны восстанавливать зараженную или отравленную почву. Однако Чейни пожаловался на то, что у его лаборатории не было достаточного финансирования, чтобы провести эксперимент в открытом поле. Ученые были вынуждены проводить исключительно лабораторные исследования в небольших масштабах. Мел Чин решил, что художникам проще достать деньги. Он поговорил со своими знакомыми и фондами и достал финансирование.
В 1993 году художник и ученый начали свой эксперимент на свалке, которая называлась Pig’s eye, что в переводе на русский значит «глаз свиньи». В этой местности производилась добыча металлов. Это то, что называется коричневое месторождение — месторождение на поздних этапах разработки со степенью выработанности более 75%. Почва была сильно заражена, однако использовав специальные растения-гипераккумуляторы, можно было очистить ее от остатков тяжелых металлов. Проект длился три года и оказался настолько успешным, что художник и ученый решили повторить эксперимент уже в другом месте, в Пенсильвании, где была похожая ситуация с другими токсичными веществами. Помимо того, что этот проект имел важное научное значение, его также можно было рассматривать как живую скульптуру, которая менялась с течением времени. Можно сравнить снимки пейзажа до начала эксперимента и его изменений спустя три года.
Еще один любимый пример — это проект Infinity Burial Suit Джэ Рем Ли. Американская художница выбрала крайне непростую тему — экологичные похороны. Это может показаться неочевидным, однако похоронная индустрия оставляет вполне массивный углеродный след. Дело в том, что бальзамирующие вещества, такие как формальдегид, оставляют крайне токсичный след в почве.
Лина: Можно ли оценить, как искусство влияет на решение проблем, связанных с экологией?
Ольга Дерюгина: В некоторых случаях можно, но в большинстве — художники просто не ставят перед собой такую задачу. Это все равно что спросить, как книги влияют на решение той или иной проблемы. Скорее всего, мы не сможем найти причинно-следственную связь между решением конкретной проблемы и прочтением определенной книги или просмотром определенного фильма. Но если мы говорим о проектах Мела Чина, четы Харрисонов и Джэ Рем Ли, то да, это проекты, в которых действительно напрямую можно видеть, как художник повлиял на тот или иной кейс. Например, благодаря Мелу Чину ученым удалось быстрее проверить свои гипотезы и прийти к новому открытию. Но мне кажется, важно не только оценивать непосредственный результат каких-то проектов, но и сами подходы и методы, которые используют художники. К примеру, мне кажется крайне важным, что Хелен Майер и Ньютон Харрисоны всегда старались учитывать голоса всех стейкхолдеров, которые причастны к конкретной проблеме, и пытались услышать голос каждого участника проекта.
Лина Туомас: В этом выпуске мы не успеем рассказать о всех художественных формах, но сфокусируемся на двух: фотографии и театре. Жанр фотографии дикой природы достаточно развит. Фотографы часто работают в полях с учеными. Лондонский музей естествознания ежегодно проводит конкурс Wildlife Photographer of the Year — самое крупное соревнование фотографий дикой природы. В этом году лучшей фотографией стала фотография под названием «Большой гул», на которой изображены пчелы. Клубок кактусовых пчел кружится над горячим песком в Южном Техасе, США. А победителем в категории фотожурналистика стала фотография умирающей горной гориллы Ндакаси на руках своего опекуна Андре Баума в национальном парке Вирунга в Конго. Влад, какое для тебя самое запоминающиеся фото об экологических проблемах мира?
Влад Сохин: Так сразу сказать, какое фото об экологических проблемах мира мне запомнилось, я, наверное, не смогу. Буду отвечать и вспоминать. Когда такие фотографии начали появляться, это было начало 10-х годов. Они сразу начали появляться в большом объеме. До этого тоже, конечно, снимали, показывали, говорили об этом. В то время я как раз был в тех местах, где я мог это видеть. Я жил в Австралии и начал летать на Тихоокеанские острова для съемок. И как раз эти фотографии, наверное, не прошли сквозь меня, потому что это была моя почти ежедневная реальность. Я был на этих островах, жил в Папуа – Новой Гвинее, Вануату, Самоа и на других островах. Я летал и видел, как изменения климата влияют на жизнь людей.
Эта картина была перед моими глазами постоянно. Поэтому какую-то фотографию я не могу назвать. Наверное, есть одна, она появилась гораздо позже и была связана с историей, которую я слышал. То ли в начале, то ли в конце 2017 года появилась фотография белого полярного медведя, такого исхудалого, умирающего. Снял его Пол Никлен из National Geographic, основатель SeaLegacy. В Арктике, по-моему, в Канаде умирал медведь. Молодой медведь, худой-худой. По фотографии было не сильно понятно, связано это с изменением климата или с чем-то еще. Но у меня перед глазами сразу же встала картинка, и я вспомнил историю, которую мне за полтора года до этого рассказали в городе Барроу, в самом северном городе США, в Аляске.
Там я тоже взаимодействовал с учеными, фотографировал их жизнь: как они работают и что делают для документирования изменения климата в тех краях. Они мне рассказали, что однажды в Барроу видели, как приплыл полярный медведь еле живой, худой. Он вылез из воды, из Арктического океана, упал трупом и лежал несколько дней. Он не мог даже двигаться. Ему принесли еды, но он не двигался, пока он не пришел в себя, потом поел и ушел. Ученым стало интересно, почему это произошло, и они решили замерить, откуда он плыл. Оказалось, что ближайшие льдины, где могли водиться медведи, были в 300 морских милях от берега. Они пришли к выводу, что для медведей там не осталось еды и он решил поплыть на берег в поисках питания и проплыл без остановки 300 морских миль в Арктическом океане. Вот эта фотография у меня остается в памяти, когда я об этом говорю.
Лина Туомас: Кто для тебя ориентир в этом жанре? Что тебя вдохновляет?
Влад Сохин: Если честно, когда мы начинаем нашу фотографическую карьеру, когда мы еще ученики, первые пять лет, может быть, чуть больше у кого-то, тогда у нас есть ориентиры. Но когда ты уже встал крепко на ноги и снимаешь, ты просто снимаешь. Мой ориентир — это мое шестое чувство, скажем так. Куда меня тянет, где я чувствую, что и где надо снять, как все увидеть и показать, передать, так я и делаю, не сильно смотря на других уважаемых фотографов.
Но для меня человек, имя которого я мог бы назвать, это, конечно же, Себастьян Салгаду. Не потому что мне близок его стиль, я не вижу мир в черно-белом изображении. Но глобальность того, что он делает, заслуживает похвалы. Мало того, что он снимает, мы все снимаем, он еще и реально что-то делает. У него в Бразилии есть земля, на которой он что-то меняет, хотя бы на этом маленьком кусочке, который ему принадлежит. Они высадили лес, в него вернулись птицы, и это заслуживает похвалы. Вот это эталон того, что хотелось бы делать. Смысл наших рассказов не в том, что это происходит, а в том, что каждый из нас сам должен что-то делать, чтобы изменить ситуацию. Салгаду делает на своем уровне. Я — на своем. Я больше не использую какие-то вещи, на которые я раньше не обращал внимания, — они оставляют углеродный след.
Лина Туомас: Я узнала о твоем творчестве через проект «Коса и камень». Он посвящен глобальному изменению климата на Камчатке. Почему ты выбрал эту тему и этот регион? Как пришла идея проекта и в чем она заключается?
Влад Сохин: «Коса и камень» — часть более глобального проекта «Теплые воды». Это проект об изменении климата во всем Тихоокеанском регионе: начиная с Аляски, с самого севера Аляски, даже немного залезая в Арктику, и заканчивая Тихоокеанскими южными островами Новой Зеландии, такими как Токелау и Ниуэ. Почему эта тема и этот регион? Все начиналось таким натуральным образом. Я уехал жить на два года в Австралию. Когда начал ездить, снимать различные темы на островах — сначала в Папуа – Новой Гвинее, — я видел там изменения климата, которые происходили. Стал смотреть, как бы мне внести свою лепту, потому что это было везде: это было вокруг меня, все об этом говорили. В Австралии мы видели Большой Барьерный риф, где началось потепление воды из-за Эль-Ниньо и кораллы начали белеть, а потом отмирать.
На этих островах я видел, как смывает деревни и как разрушает берега. Я начал искать визуальные подтверждения тому, что происходит, какие-то проекты, чтобы не делать одного и того же. Было как раз начало 2000-х, 2010-х, 2013-й, где-то так все началось. В то время проекты были посвящены одной стране. Фотографы прилетали в Тувалу или Кирибати. Есть проект фотографа, который объездил весь мир, но сконцентрировался на Тихоокеанском регионе: на Кирибати и немного на Папуа – Новой Гвинее. У него есть многочастный проект о поднятии уровня Мирового океана: и в Латинской Америке, и в Майами, и в Амстердаме — везде.
Сам Тихоокеанский регион, что там происходит… Его называют передовой климатических изменений. Там происходит борьба и там мы можем их увидеть во всей полноте. Островные страны, береговые деревеньки и города настолько хрупкие. Они подвергнуты изменениям гораздо быстрее, чем мы это можем заметить в Санкт-Петербурге, или Лиссабоне, или где-то еще.
Влад Сохин: Такого проекта не было, я думаю, по одной причине. Даже слетать в Тувалу — это такой челлендж. Туда нелегко попасть, собрать мозаику из всех мелких стран, их, по-моему, 15–17, в некоторые надо добираться на самолетах, которые летают не каждый день, и цены дорогие, у них нет конкурентов. Куда-то я летал на морских самолетах, они садятся на воду. Куда-то мы добирались на каноэ. С точки зрения логистики это был не простой проект. Мне очень хотелось включить в него Россию, потому что часть России находится на Тихоокеанском побережье и это страна, где я родился. Мне хотелось показать, что там происходит. Я уже видел вещи, которые делал Юрий Козырев с таянием вечной мерзлоты.
Мой проект включал в себя те аспекты глобального потепления, которые я мог охватить: и кораллы отмирающие, и повышение уровня вод, и таяние мерзлоты, и таяние ледников, и ураганы, разрушающие страны, и береговую эрозию, и многое другое. И ученых, и как там живут люди. Самое главное — это люди, потому что это про природу, про изменение климата, но и про тех людей, которые каждый день пытаются выжить и как-то строить свою жизнь в этих местах. Это о них. Тогда-то мне и пришла идея проекта, это все собрать. Я не знал, получится ли у меня. Я сначала одну страну взял, потом вторую, потом третью, потихонечку начал расширяться. Я сразу же показывал то, что снимаю, привлекал к этому внимание. Постепенно начали набегать различные съемки, клиенты какие-то. Я очень много я работал с ЮНИСЕФ. В этом проекте много детей, потому что часть съемок я делал для ЮНИСЕФ и была цель снять, как дети переживают климатические изменения, как они выживают, потому что им тяжелее всего.
Идея была такая — открыть визуальное окно в этот регион, потому что попасть туда сложно, объехать его — еще сложнее. Но именно там происходят изменения, которые мы в наших краях сейчас наблюдаем, но не во всей полноте. Я летал на Камчатку, в три места. Побывал в Петропавловске-Камчатском, в основном был в поселке Октябрьский, где показывал разрушение человеческой инфраструктуры: как изменение климата и повышение температуры влияет на то, что мы делаем, что строим и где живем. А на Командорские острова, которые являются российской стороной Большой алеутской гряды, я как раз прилетел прямо из Аляски. Там я снимал саму природу, флору и фауну, много внимания уделил тому, как реагирует живность. Снимал морских котиков и сивучей.
Влад Сохин: 37:31 Как раз в это время туда приезжал Владимир Бурканов, известный ученый, который занимается популяциями морских львов и котиков. Он тоже связывает все проблемы, которые там возникают, с изменением климата. Популяции животных уменьшаются потому, что самкам трудно. Они выкармливают потомство на берегу. Температура повышается, им становится тяжело быть в шерсти на берегу, они проводят больше времени в воде, не докармливая своих питомцев, следовательно, выживает меньше особей. Все связано, все друг на друга влияет.
Лина Туомас: Какие цели вы себе ставили?
Влад Сохин: Целью было показать, что там происходит. Открыть окно для тех, кто не может это увидеть, у кого есть недоверие есть, происходит ли это. Показать красоту природы, которую мы теряем, красоту нашей планеты и силу людей, которые каждый день там живут и борются. Вот и все цели.
Лина Туомас: Через жизнь людей вы показываете, как климат влияет на все вокруг, включая нас. Какая история тебе больше всего понравилась, или запомнилась, или поразила тебя и почему?
Влад Сохин: Историй много. На Камчатке в поселке Октябрьский я встретился с человеком, он умер уже сейчас. Это был 2016 год, он провел меня в свою квартиру, от которой остались лишь части стен, к ней вплотную подступает море. Он мне показывал: «Видишь этот дом? Половина дома осталась, половина — уже ушла. Здесь береговая линия сейчас проходит, а в 80-е годы было еще три улицы, которые дальше туда подходили». Раньше глыбы льда замораживались зимой и создавали натуральный барьер, который предотвращал сильные ветра со стороны моря на поселок. Но температура стала повышаться, и глыбы перестали сковываться как раньше. Во время зимних штормов стена не образуется и море выбрасывает их на берег огромными пушечными снарядами. Так разбились все здания, которые там были. Людям пришлось отступить.
40:20 В Кирибати был такой случай. Там многие дома стоят на деревянных сваях, скажем так, столбах. Я как-то ходил, снимал между ними и вдруг вижу ребенка, привязанного за ногу к одному из таких столбов, но уже внутри дома. Я спросил, почему они так делают. Оказалось, что было время большого прилива. Во время прилива эту деревню затапливает. Дома построены таким образом, что вода остается под домом и его не затапливает. Но были случаи, когда ребенок ночью проснулся, выбежал из дома, упал в воду и утонул. Поэтому уже несколько лет подряд детей привязывают за ноги. Вот эти истории мне запомнились.
Лина Туомас: Как ты считаешь, дает ли этот проект какие-то ответы?
Влад Сохин: Ответы должен давать не проект. Ответы должен давать каждый из нас сам себе прежде всего, потом — нашей планете. Мы не должны забывать, что мы все, восемь миллиардов людей на планете, живем в одном доме. Этот дом нужно поддерживать. Ни деньги, ни инновации, которые вроде бы двигают нас вперед, но одновременно разрушают нашу природу, не стоят того. Если у нас не будет дома, то не будет и нас. Я не ученый, как и большинство фотографов. Я не работающий в правительстве человек, который отвечает за принятие каких-то законов, связанных с климатом. Это не ко мне. Я не могу дать научных ответов. Даже о вещах, которые мы снимаем и о которых рассказываем, многие ученые могут сказать: «Это еще не подтверждено». Или политики: «Это еще не доказано». Возможно.
Но мы фотографы-документалисты и снимаем то, что мы видим. Мы собираем всю мозаику, все фотографии в один большой проект и показываем. Если это происходит, а это происходит, что я могу сделать, чтобы внести свою лепту? Каждый, кто видит проект, может задуматься, если хочет, и что-то поменять вокруг себя. Если это сделает каждый человек из этих восьми миллиардов, то, я думаю, мы сможем что-то изменить. Какие-то вещи, которые происходят с планетой, достаточно натуральные, мы тоже часть этой природы. Планета сильнее нас. Она переживала и не такие катаклизмы. Поэтому в итоге все будет хорошо. Вопрос в другом: останемся ли мы частью этой жизни? Я думаю, планета переживет, выживет, изменений будет много в будущем, как было и в прошлом.
Лина Туомас: Перейдем к теме театра, чтобы разобраться, как рефлексировать на тему экологии средствами сценического искусства. Я позвала Машу Сапижак подробнее поговорить об этом. Маша, представься, пожалуйста.
Маша Сапижак: Привет. Меня зовут Маша Сапижак, я режиссерка и художница перформанса. Много работала и работаю с эко-, фем- и антивоенной повесткой. В данный момент живу в Берлине.
Лина Туомас: Как появилась идея сфокусироваться на теме экологии и как театр может продвигать идеи бережного отношения к окружающей среде?
Маша Сапижак: Идея родилась из личной боли. Несколько лет назад я начала сортировать вторсырье, вникать в разные аспекты заботы об окружающей среде на бытовом уровне и, естественно, столкнулась с различными трудностями. От инфраструктурных: недостатка нужных баков или сложностей доставки вторсырья до точки, до социальных: «Это капля в море, а ты ничего не добьешься», «Чего тебе заняться нечем тут, мусор перекладывать?». Вопросы, которые люди, пытающиеся сортировать, слышали как минимум раз. В тот период к моей тревожности добавилась еще и экотревожность, как потом выяснилось, это называется. Так как я занималась документальным театром, я решила поисследовать эту тему знакомыми мне средствами. Я искала героев, брала у них интервью. Потом мы смонтировали пьесу, у нас были сценические пробы. Так появился мой спектакль про то, как трудно быть экологичным, который назывался Eco to go. Мы играли его как эскиз в Третьяковской галерее, потом делали премьеру в Александринском театре, позже он стал частью фестиваля «Экотопия». Это большой фестиваль, где мы собирали спектакли и перформансы, посвященные теме экологии.
Начав с маленькой боли, я все больше погружалась в тему, все больше узнавала контекст, какие-то детали всплывали, я продолжала работать с этой тематикой. Нужно понимать, что это не только про спектакли непосредственно об экологии, но и про экологичный подход к арт-производству. Вне зависимости от темы, с которой мы работаели, мы с командой всегда старались сделать так, чтобы декорации и костюмы были собраны по принципу апсайклинга, чтобы был какой-то разумный подход к логистике и использованию ресурсов. Так как чаще всего это были независимые проекты, такое решение во многом обуславливалось экономическими аспектами. У независимого театра обычно нет денег, он в общем-то и существует по таким законам. Но если посмотреть на это с точки зрения экологии, то получается, что это даже очень прогрессивный подход.
Как театр может продвигать идеи бережного отношения к окружающей среде? Как я говорила ранее, это не только про содержание, но и про подход к производству. Если вернуться к содержательной части, я думаю, что театр, как и любое искусство, — это прежде всего один из способов коммуникации наряду со средствами массовой информации, образованием, просвещением, какими-то горизонтальными примерами распространения информации. Все эти средства должны действовать комплексно. Искусство нацелено на то, чтобы воздействовать на чувства. В книге Тимоти Мортона «Стать экологичным» есть тезис о том, что часто информация об экологии представлена в виде большого массива данных. Наш мозг не может полноценно этот массив данных как-то обработать. Мы понимаем, что тонны пластика в океане — это много, но мы по-настоящему не можем понять, насколько много.
Искусство действует через другие механизмы: эмпатию, сочувствие. Может быть, это романтично прозвучит, но как будто искусство в первую очередь воздействует не через мозг, а через сердце. Вторая важная причина, почему я этим занимаюсь, — искусство как коммуникация еще и про ощущение не-одиночества. Ты приходишь в театр или кино и думаешь: «Господи, я, наверное, один так думаю, я, наверное, один во всем мире так чувствую, и это вообще ненормально». Но потом ты видишь, что какой-то человек говорит то, что хотелось бы сказать тебе, и ты такой: «Фух, слава богу, я не один это ощущаю». А когда я не один это ощущаю, мне становится немного легче. В этом плане наш спектакль Eco to go, я на него ссылаюсь просто потому, что это очень понятный лично для меня пример, стал актом коллективной психотерапии для людей, которые сталкиваются с экотревожностью. И для меня это один из важных его результатов.
Лина Туомас: 49:17 Какой твой любимый проект? Не обязательно среди тех, с которыми ты работала, может, интересные мировые примеры?
Маша Сапижак: Мне, наверное, очень сложно будет выделить какой-то один проект, спектакль, перформанс или фильм. Я лучше приведу в пример проект, который, на мой взгляд, является очень удачной историей про комплексный подход. Проект называется Earth Matters on Stage. Он родом из США, кажется, штата Атланта. Это фестиваль, который, по словам организаторов, является их ответом на экологический кризис. Программа фестиваля включает в себя арт-продукцию, затрагивающую тему экологии. Они приглашают деятелей науки для того, чтобы осмыслять эту проблему на более теоретическом уровне, и проводят чуть ли не практические семинары со зрителями и посетителями.
Все это они делают для того, чтобы попытаться перестроить отношения человека с миром на каком-то глубинном, философском уровне, а не на уровне проблем выбросов CO2 или необходимости разделять вторсырье. Это очень классная, на мой взгляд, история, к которой хотелось бы стремиться в работе, потому что это воздействие разными средствами коммуникации и воздействие на более метафизическом уровне, а не на уровне каких-то приземленных проблем. Мне очень нравится, что это про осмысление места человека в этом мире.
Лина Туомас: Как ты считаешь, какой отклик получают перформансы с фокусом на экологию? Насколько эта тема интересна зрителю?
Маша Сапижак: Исходя из моей практики, моих наблюдений, спектакли и перформансы на тему экологии, если были приложены усилия по их продвижению и пиару, в принципе собирали полные залы. Это, конечно, не Олимпийский, это залы камерных площадок, до 70–100 человек. Но в принципе проблемы заполняемости зала не было. Тут важно понимать, что на подобные спектакли и перформансы приходит ангажированная публика, то есть люди, которые изначально интересовались темой экологии и экологичности. Они увидели, что есть такое мероприятие и присоединились к нему.
Всплывает такая проблема: как расширять круг сторонников? Как привлекать на подобные спектакли и перформансы людей, которые, возможно, никогда не задумывались, которые пришли бы в театр, потому что они хотят в театр, послушать какую-то историю, а не потому что они интересуются, а что же театр может сказать про экологию. У меня был такой показательный случай. Когда мы делали уличную версию спектакля Eco to go, люди активно вовлекались. Мы, честно говоря, не собирали потом мнения, изменили ли они свои экопривычки. Но хочется верить, что после интерактивного способа взаимодействия, может быть, они задумались о том, что стоит хотя бы макулатуру сдавать и пластиковые бутылки в нужный контейнер класть.
Лина Туомас: Искусство — это способ понимания и отображение действительности путем создания особого продукта. Сегодня мы немного поговорили о музыке, перформансах, фотографии и театре. Пишите в отзывах, если вам интересно узнать о других формах выражения. Спасибо, что были с нами, и до скорых встреч.
