В ноябре две крупнейшие международные экологические организации — Greenpeace и WWF* — подверглись обструкции со стороны российских парламентариев. Сначала депутат Госдумы от «Единой России» Александр Якубовский заявил, что обратится в Генеральную прокуратуру с требованием признать Greenpeace нежелательной организацией. А затем дума Чукотки отказалась сотрудничать с Всемирным фондом дикой природы, объявив, что его «финансируют враги России». В обоих случаях нападки были связаны с тем, что экологи слишком активно отстаивают сохранность ценных природных территорий. В случае с Greenpeace речь идет о байкальских лесах, в которых хотят разрешить сплошные санитарные рубки (нередко представляющие собой те же коммерческие). А в случае с WWF — о национальном парке Берингия. Чукотские депутаты так и заявили: «В тех субъектах, где WWF ведет свою деятельность, организация всячески стремится создать особо охраняемые природные территории. По сути, создание таких локаций приводит к отторжению земель от государства под видом блага для животного мира».
- Отторгаются ли в действительности особо охраняемые природные территории (ООПТ) от государства и прекращается ли на них экономическая деятельность?
- Зачем эти территории нужны и что будет, если перестать их охранять и начать «осваивать»?
- И почему для депутатов это вдруг стало проблемой?
На эти и другие вопросы отвечает эксперт по особо охраняемым территориям Михаил Крейндлин.
Кому это нужно
— Сначала о простом, но важном. Чукотские депутаты говорят: «Особо охраняемые природные территории — способ отъема земли у государства. На них в непонятных целях прекращается экономическая деятельность». Объясните, зачем нужны ООПТ?
— Если посмотреть на определение, которое дано в законе «Об особо охраняемых природных территориях», то в нем действительно есть фраза, что эти земли полностью или частично изымаются из хозяйственного использования. Но есть два момента.
Во-первых, обязательное условие для создания ООПТ — особая ценность конкретной территории. Нельзя объявить особо ценным любой участок суши: на нем должны быть или реликтовые леса, или всемирно значимый водоем — например, как Байкал, или должны жить редкие животные, расти редкие растения. Или конкретная территория должна быть просто очень значимой для животных. Тут много критериев учитывается, никто не объявит особо охраняемой природной территорией случайный участок земли.
Во-вторых, изымается эта территория из хозяйственного использования не кем-нибудь, а самим государством: решением органов государственной власти РФ или органов региональной власти (если речь идет об ООПТ регионального значения).
Соответственно, говорить, что особо охраняемые территории отторгаются от государства, выбывают из его собственности — просто смешно.
Теперь, зачем они нужны. На Земле уже восемь миллиардов человек. Этим людям нужно где-то жить, что-то есть, что-то производить. Соответственно, там, где человек что-то делает, особенно если это интенсивная деятельность вроде строительства, там природы уже не остается. Но человек является частью глобальной системы планеты Земля.
И если эту систему разбалансировать, то сам человек и пострадает. И мы уже видим эти катастрофические последствия: наводнения, ураганы, лесные пожары. Они в значительной степени связаны именно с деятельностью человека.
Понятно, что есть климатические циклы, но мы их заметно ускоряем. Или другой пример: мы сжигаем леса, и нам поступает меньше кислорода.
Чтобы эта система как-то удерживалась, нужны территории, где природа сохраняется. Эта идея очень давняя, и она распространена по всему миру. Шервудский лес, например, был выведен из хозяйственного использования указом английского короля еще в Средние века. Конечно, король сам продолжал там охотиться, но другим было запрещено вести какую-либо деятельность в лесу. И сейчас это заказник. В Китае императоры создавали свои заповедники: так, например, сохранился олень Давида. Петр I создавал охраняемые леса — правда, для того чтобы там вырастали пригодные для строительства флота деревья, то есть с утилитарной целью — но все-таки. А первый официальный заповедник в Российской Империи, Баргузинский, появился в 1916 году, во время Первой мировой войны. Почему вдруг? Потому что ученые сумели донести до властей, что один из основных экспортных товаров России того периода — пушнина, и надо сберегать места обитания соболя. Потому что без участков земли, на которых экосистемы остаются нетронутыми, у нас ничего не останется.
В декабре планируется очередная сессия Конвенции о биологическом разнообразии. И там, насколько я знаю, должно быть принято решение, что 30% территории Земли к 2030 году должны стать так называемыми охраняемыми районами. Это более широкое понятие, чем наши ООПТ, но задачи этих районов те же — сберечь экосистемы. И есть уже вроде как общемировое понимание: Китая, США, России и других стран, — что иначе в глобальном мире невозможно сохранить экологический баланс, который необходим, в том числе, человеку.
— А в России достаточно особо охраняемых природных территорий, чтобы поддерживать вот эту глобальную экосистему?
— Охраняемых территорий у нас порядка 13%. Согласно критериям той же Конвенции о биоразнообразии, их должно быть минимум 17%. А теперь уже говорят о 30%. При этом понятно, что в наши 13% входят и не совсем охраняемые территории: например, защитные леса, которые все равно рубят и которые, разумеется, горят. А реально строгую охрану у нас имеют и вовсе 3,5% территорий — это заповедники и некоторые нацпарки.
— Если по-обывательски, то чем эта нехватка нам грозит?
— Есть такая наука — островная биогеография. Она не про острова, а про изолированность. Если у нас есть заповедники, но их мало и они никак не сообщаются друг с другом, их экосистемы все равно будут деградировать. Потому что большим животным, например, нужны большие площади для жизни, а если их обложить со всех сторон дорогами, то рано или поздно начнется массовая гибель под колесами автомобилей.
В лесах станет меньше грибов и ягод. Будет больше пожаров. А пожары, как мы знаем, приходят в населенные пункты.
Деградация лесов — это обмеление рек, это усиление суховеев и эрозия почв — даже на тех территориях, которые не охраняются, а используются в хозяйстве. А эрозия почв — это потеря урожайности.
На уничтожение
— Насколько я знаю, тезис о невозможности экономической деятельности на особо охраняемых природных территориях тоже не совсем верен.
— Нет, конечно. И это тоже звучит глупо, потому что реально почти никакой деятельности не может быть только в государственных природных заповедниках. Да и то уже придумали, что все-таки и в них может быть туризм: пусть только пеший, пусть по ограниченным маршрутам, но все же его разрешили. А в нацпарках и других ООПТ туризм поставлен на поток и приносит деньги.
На особо охраняемых природных территориях по закону нельзя вести коммерческие рубки леса или добывать полезные ископаемые. Но есть, например, известная проблема национального парка Югыд Ва, где компания, зарегистрированная на Кипре, получила лицензию на золотодобычу. И Минприроды, к слову, этому поспособствовало, вырезав специально территорию из нацпарка и сказав, что так и было. А Greenpeace и другие экологи теперь пытаются не допустить начала разработки. Зачем киприотам добывать золото в Югыд Ва? Мало других мест?
Или те же леса — Волго-Ахтубинская пойма, биосферный резерват ЮНЕСКО. Ну ведь рубят же там деревья, потому что нужно проложить дорогу от Москвы до Китая через Волгоград, и якобы по-другому никак. И на этом осваивают 5,6 млрд рублей. Хотя места уникальные: вековой лес посреди полупустынь.
Ну и где тут исключение из хозяйственной и экономической деятельности…
— А что государство выигрывает от таких историй, как с Волго-Ахтубинской поймой? Когда действительно уникальные природные территории вырубают при наличии альтернатив.
— Я, честно говоря, не понимаю, зачем они уперлись именно в этот вариант. Возможно, когда проектировали, просто не подумали. А потом стало слишком трудно признать свою ошибку.
Ну или это просто способ передать большое количество бюджетных средств подрядчикам.
— Вы упомянули, что Минприроды посодействовало кипрской компании в добыче золота в национальном парке Югыд Ва. И это не первый случай, когда федеральное ведомство, задача которого защищать природу, на деле способствует ее разорению. Мы это видели на примере орнитологического природного парка в Имеретинской низменности, откуда министерство легко разрешило отрезать кусок для застройки. Мы это видим на примере Кавказского заповедника, где кусок территории хотят отдать под строительство новой «Розы хутор». Почему чиновники, которые должны бороться за здоровую окружающую среду, в итоге сами способствуют ее уничтожению?
— Ну, у меня есть личная версия. Я пришел в государственную природоохрану в 1990-х. Одной из побед перестройки было создание независимой природоохранной службы. Сначала она называлась Государственным комитетом РСФСР по охране природы, потом — Госкомэкологией. И практически 10 лет она работала независимо, подчиняясь только правительству страны.
У меня не было проблемы приехать и, например, приостановить бурение вышки «Лукойла» в Коми. Конечно, меня обещали закопать под этой вышкой, но ведь не закопали. А вышка остановилась. И я, прошу заметить, был рядовым инспектором. В 1999 году глава Коми Спиридонов написал премьер-министру Черномырдину бумагу с просьбой как-то вмешаться в конфликт. Черномырдин направил нам, в Госкомэкологию, поручение: за две недели провести экологическую экспертизу и выдать положительное заключение.
И что он получил в ответ? Письмо, смысл которого сводился к следующему:
«Извините, Виктор Степанович, но, во-первых, мы не можем провести экспертизу за две недели, потому что по закону срок два месяца, а во-вторых, не можем гарантировать положительное заключение, потому что экспертиза у нас независимая». И заключение в итоге выдали отрицательное.
И вопрос на этом был закрыт.
Сейчас такое невозможно, мягко говоря.
Решение о ликвидации Госкомэкологии было одним из первых решений Владимира Владимировича Путина. Насколько я понимаю, потому что его окружение говорило: «Экологи нам мешают». Функции нашего комитета передали Министерству природных ресурсов, которое занималось и занимается тем, что обеспечивает освоение природных ресурсов, и к которым у меня по тем же ООПТ было очень много вопросов. Ну и после этого все проекты, с которыми я боролся, начали реализовываться.
А вторая причина, по которой Минприроды ведет себя так, как оно ведет, — это, конечно, отрицательная селекция. Каждый новый министр приводит свою команду. Не лучших специалистов, а просто — своих. И вот уже директор департамента ООПТ говорит, что особо охраняемые природные территории мешают экономическому развитию, а ущерба от рубок в Волго-Ахтубинской пойме нет. Хотя все уже, включая администрацию самого природного парка, подсчитали этот ущерб — более 11,4 млрд рублей. Это в два раза больше стоимости строительства самой дороги.
— Почему именно из-за ООПТ так активно атакуют сейчас Greenpeace и WWF? Это какая-то болезненная точка для властей?
— Просто сейчас есть фишка, что мы типа иностранные. Хотя это и не так: WWF — российская организация с международным брендом, а Greenpeace — отделение международной [организации], но с российским юрлицом и российскими сотрудниками. А депутатам хочется в текущих условиях показать лояльность. Ну, а с кем еще воевать на Чукотке? Вот, Всемирный фонд дикой природы что-то про нацпарки говорил, а они же «из экономической деятельности исключаются» — непорядок. А Greenpeace не нравятся сплошные рубки леса на Байкале. Неважно, что они не нравятся ни Рослесхозу, ни даже Минприроды: с ними же не повоюешь, а вот с Greenpeace можно. Вот и воюют.
— Есть ли в России какие-то не международные, а на сто процентов российские организации, которые борются за сохранность и создание ООПТ?
— На федеральном уровне, к сожалению, нет. Есть региональные организации: например, «Эковахта по Северному Кавказу», «Эковахта Сахалина», «Серебряная тайга». Они небольшие, но работают хорошо.
Власти, к слову, видят, что неплохо бы создать какую-то чисто российскую экологическую организацию. Но проблема в том, что как они ни стараются, получается РЭО, которое занимается, на мой взгляд, гринвошингом: надо обосновать какой-нибудь проект — они обосновывают проект. Добыча золота? Пожалуйста. Строительство дорог через Кавказский заповедник? Пожалуйста.
— А у самого государства хватает сил, чтобы охранять ООПТ? Не от себя, а от браконьеров, нелегальных лесорубов, старателей…
— Нет, конечно. Во-первых, финансирование природоохраны осуществляется по остаточному принципу. Средняя зарплата инспектора — порядка 25 000 рублей. Понятно, что есть исключения: в Кроноцком заповеднике, например, около 80 000. Но они могут себе это позволить, а во многих заповедниках — не могут и 20 000 заплатить. Поэтому работают по 10 человек на 200 000 гектаров.
Серьезные проблемы есть даже в богатых регионах. Московская область — в ней почти 250 небольших особо охраняемых природных территорий. Но их просто некому охранять. Есть несколько человек в региональном министерстве природных ресурсов, на которых взвалено просто все: и проблемы отходов, и проблемы водоемов, и еще ООПТ заодно. Понятно, что они ничего не успевают. И поэтому в Москворецком заказнике, например, вольница для браконьеров.
Еще одна проблема в том, что в стране долгое время не было системы государственной подготовки кадров в природоохранной сфере. И люди обращались, да и продолжают обращаться к нам в Greenpeace, чтобы мы приехали и их обучили. Сейчас, наконец, Минприроды этим озаботилось и сделало какой-то дистанционный курс.
С техническим оснащением такая же ситуация: у инспектора должно быть оружие, но денег на это, конечно, не дают. Очень мало финансирования и очень много проблем. И одно порождает другое.
* Признан Минюстом «иностранным агентом»
